«К тому же, — подумал он, зажигая папиросу и быстрым шагом
выходя из вокзала, — пусть Тереза знает об этой ежегодной ренте: она так
аккуратна, что никогда не пропустит срок».
XIII
Несколько раз в неделю Антуан заходил за Рашелью, и они вместе
отправлялись обедать.
В тот вечер, перед самым выходом, она подошла к зеркалу, стала вынимать
пудреницу из сумочки и уронила какую-то бумажку, сложенную вдвое, которую
Антуан и поднял.
— А, благодарю.
В ее голосе ему почудилось какое-то замешательство; Рашель тут же
отгадала его мысль.
— Ну, вот, — начала она, стараясь все обратить в шутку. — Что ты
выдумал? На, читай. Это расписание поездов.
Бумажку он не взял, и она снова спрятала ее в сумочку. Но немного
погодя он спросил:
— Отправляешься в путешествие? — На этот раз ему бросилось в глаза, что
ресницы у нее дрогнули, улыбка стала явно натянутой. — Рашель!
Она уже не улыбалась. «Нет, я не хочу… — подумал Антуан, и его
внезапно охватила тоска. — Нет, я не перенес бы даже недолгой разлуки». Он
подошел к ней, тронул ее плечо; она разрыдалась, припала к его груди.
— Да что с тобой?.. Что? — тихо допытывался он.
Она поспешила ответить, роняя отрывистые фразы:
— Ничего. Ровно ничего. Просто настроение плохое. Да ты сейчас сам
увидишь, пустяки это: все из-за могилы девочки, знаешь, там, в Ге-ла-Розьер.
Просто я давно уже туда не ездила, а съездить надо, понимаешь? Ах, как я
тебя напугала! Прости меня. — Но вдруг, сжав его в объятиях, она жалобно
спросила: — Скажи, котик, ты и вправду так ко мне привязался? Значит, тебе
было бы очень тяжело, если бы я когда-нибудь?..
— Молчи, — шепнул он, испуганный тем, что впервые осознал, какое место
заняла Рашель в его жизни. И робко спросил: — А на сколько дней ты…
уедешь?
Она освободилась из его объятий и с искусственным смехом подбежала к
зеркалу обмыть глаза.
— До чего же глупо так плакать, — проговорила она. — Постой-ка, все
произошло тогда тоже вечером, в это же время, как раз перед обедом. Я была
дома, у меня собрались друзья, — ты их не знаешь. Вдруг раздается звонок —
телеграмма: «Девочка больна, состояние очень тяжелое, приезжайте». Я все
поняла. Бросилась на вокзал в чем была — в кружевной шляпе с блестками и
открытых туфельках; вскочила в первый же поезд. Ехала всю ночь одна, в
оцепенении. Как я не сошла с ума? — Она обернулась к нему: — Потерпи
немного, пусть пообсохнут — так будет лучше. — Ее лицо вдруг оживилось: —
Знаешь, как было бы мило, если б ты поехал со мной! Послушай, можно
обернуться за два дня — субботу и воскресенье. Переночуем в Руане или в
Кодбеке; а на следующий день отправимся на кладбище, в Ге-ла-Розьер.
Переночуем в Руане или в
Кодбеке; а на следующий день отправимся на кладбище, в Ге-ла-Розьер. Вот
было бы здорово, проехались бы, да еще вдвоем! Верно ведь?
Они отправились в путь в последнюю субботу сентября, в погожий
послеобеденный час; ехали в полупустом поезде, одни в купе.
Антуан радовался двум дням отдыха, да еще вдвоем с Рашелью. Нервное
напряжение у него прошло, помолодевшие глаза смеялись, он был оживлен, как
мальчишка, подшучивал над Рашелью — над тем, что у нее столько свертков,
завалила почти всю сетку, — и отказался сесть рядом, а устроился напротив,
чтобы вдоволь на нее насмотреться.
— Да угомонись ты, пожалуйста, — проговорила она, когда он снова
вскочил, чтобы опустить занавески на окне. — Я ведь не растаю.
— Конечно. Зато я слепну, когда тебя освещает солнце!
И правда: когда яркий свет падал на ее лицо и зажигал волосы, долго
смотреть на нее было невозможно — слепило глаза.
— Мы ведь еще ни разу не путешествовали вдвоем, — заметил он. — Ты об
этом подумала?
Она даже не улыбнулась, сжала губы с каким-то непокорным, своевольным
выражением. Он наклонился:
— Что с тобой?
— Ничего… Поездка…
Он умолк, думая о том, как эгоистично ведет себя, совсем забыл о цели
путешествия. Но она вдруг сказала:
— Меня всегда волнует отъезд. Пейзажи, мелькающие мимо… А впереди —
неизвестное.
На миг ее взгляд задержался на линии горизонта, убегающей назад.
— Покаталась я в жизни на всех этих поездах да пароходах!
Ее лицо омрачилось.
Антуан перебрался к ней, растянулся на диване и положил голову ей на
колени.
— Umbilicus sicut crater eburneus*, — прошептал он. Потом, немного
помолчав и ясно чувствуя, что мысли Рашели витают где-то далеко, он спросил:
— О чем задумалась?
______________
* Пупок твой подобен сосуду из слоновой кости (лат.).
— Да ни о чем. — И она постаралась прикинуться веселой. — О твоем
каком-то учительском галстуке! — воскликнула она, и ее палец скользнул под
полоску материи. — Ну, скажи, пожалуйста, неужели, даже собираясь в дорогу,
ты не можешь повязать его повольнее, чуть посвободнее? — Она потянулась и,
снова улыбнувшись, добавила: — Нам повезло, мы с тобой одни… Ну, говори
же… Расскажи что-нибудь.
Он рассмеялся.
— Но ведь всегда рассказываешь ты, а что у меня? Больные, экзамены… О
чем же рассказывать? Всегда я жил, как крот в своей норе. А ты меня вытащила
из темной ямы и показала вселенную.
Никогда еще он не делал ей такого признания. Она наклонилась, обхватила
обеими руками его голову, лежавшую на ее коленях, и долго смотрела на
любимое лицо.
— Правда? Истинная правда?
— Знаешь что, — продолжал он, не меняя позы, — на будущий год мы с
тобой не будем торчать все лето в Париже.