А эта женщина, что ни говори, — мать!
— Как? Мать? — буркнул г-н Шаль, но так тихо, будто беседовал с самим
собой.
Господин Тибо сказал:
— Пусть эта дама войдет.
И когда горничная ввела посетительницу, он встал и церемонно
поклонился.
Госпожа де Фонтанен никак не ожидала застать здесь такое общество. Она
задержалась в нерешительности на пороге, потом шагнула в направлении
Мадемуазель; та вскочила с места и уставилась на протестантку перепуганным
взглядом; в ее глазах больше не было томности, теперь они делали ее похожей
скорее на курицу, чем на лань.
— Госпожа Тибо, если я не ошибаюсь? — пробормотала г-жа де Фонтанен.
— Нет, сударыня, — поспешно сказал Антуан. — Это — мадемуазель де Вез,
которая живет с нами вот уже четырнадцать лет, со дня смерти моей матери, и
которая нас воспитала, моего брата и меня.
Господин Тибо представил мужчин.
— Прошу извинить, что я побеспокоила вас, сударь, — сказала г-жа де
Фонтанен, смущенная устремленными на нее взглядами, но тем не менее сохраняя
непринужденность. — Я пришла узнать, не было ли с утра… Мы с вами в равной
степени переживаем горе, сударь, и я подумала, что было бы хорошо…
объединить наши усилия. Разве я не права? — прибавила она с приветливой и
грустной улыбкой. Но ее открытый взгляд, искавший встречи со взглядом г-на
Тибо, наткнулся на слепую маску.
Тогда она перевела глаза на Антуана; хотя завершение их предыдущего
разговора оставило после себя чуть заметный холодок, его хмурое честное лицо
притягивало ее. Да и он с первой же минуты, как она вошла в комнату, ощутил,
что между ними существует своего рода союз. Он подошел к ней.
— А наша маленькая больная, как она себя чувствует?
Господин Тибо его прервал. Он подергивал головой, высвобождая
подбородок и лишь этим движением выдавая, как он возбужден. Он повернулся
всем туловищем к г-же де Фонтанен и начал, подчеркивая каждое слово:
— Нужно ли говорить, сударыня, что я, как никто другой, понимаю вашу
тревогу? Как я уже заявил собравшимся здесь господам, об этих несчастных
детях нельзя думать без душевной боли. Однако, сударыня, я утверждаю, не
колеблясь ни секунды: совместные действия вряд ли желательны. Разумеется,
действовать нужно; нужно, чтобы их нашли; но разве не лучше вести наши
поиски раздельно? Иными словами: не следует ли нам больше всего опасаться
нескромности журналистов? Не удивляйтесь, что я говорю с вами языком
человека, который в силу своего положения обязан соблюдать некоторую
осторожность в отношении прессы и общественного мнения… Разве я боюсь за
себя? Конечно, нет! Я, слава богу, выше всей той мелкой возни, какую
непременно поднимет враждебная партия. Но они бы хотели опорочить в моем
лице дело, которому я служу.
И, кроме того, я думаю о своем сыне. Не обязан
ли я любой ценой избежать того, чтобы в этой столь щекотливой истории было
рядом с нашим именем названо другое какое-то имя? Разве первейший мой долг
не состоит в том, чтобы никогда и никто впоследствии не мог бросить ему в
лицо упрека в отношениях некоторого рода — отношениях совершенно случайных,
я знаю, но характер каковых является, прошу извинить за резкость, в высшей
степени… предосудительным? — Приоткрыв на секунду веки, он заключил,
обращаясь к аббату Векару: — Или вы иного мнения, господа?
Госпожа де Фонтанен побледнела. Она смотрела то на аббатов, то на
Мадемуазель, то на Антуана; ее взгляд наталкивался на немые лица. Она
воскликнула:
— О, я вижу, сударь, что… — У нее перехватило горло; сделав над собой
усилие, она продолжала: — Я вижу, что подозрения господина Кийяра… — Она
замолчала. — Этот господин Кийяр — жалкий человек, да-да, жалкий, жалкий! —
вскричала она наконец с горькой улыбкой.
Лицо г-на Тибо оставалось непроницаемо; его вялая рука приподнялась в
сторону аббата Бино, словно для того, чтобы призвать его в свидетели и дать
ему слово. Аббат ринулся в бой с пылкостью шавки:
— Мы позволим себе заметить, сударыня, что вы отвергаете прискорбные
утверждения господина Кийяра, даже не зная, в сущности, тех обвинений,
которые нависли над вашим сыном…
Смерив аббата Бино взглядом, г-жа де Фонтанен, по-прежнему доверяясь
чутью, повернулась к аббату Векару. Выражение, с которым он смотрел на нее,
было исполнено приятности. Застывшее лицо, удлиненное остатками волос,
которые топорщились вокруг лысины, выдавало возраст аббата — примерно около
пятидесяти. Тронутый немым призывом еретички, он поспешил вмешаться:
— Все мы понимаем, сударыня, как тягостен для вас этот разговор.
Доверие, которое вы питаете к своему сыну, достойно величайшего
восхищения… И величайшего уважения… — добавил аббат; у него была
привычка во время речи подносить указательный палец к губам. — И, однако,
сударыня, факты, увы…
— Факты, — подхватил аббат Бино уже более слащаво, точно собрат задал
ему тон, — разрешите вам сказать, сударыня, факты весьма удручающи.
— Прошу вас, сударь, — прошептала г-жа де Фонтанен, отвернувшись.
Но аббат уже не мог удержаться.
— Впрочем, вот вам улика! — вскричал он, выпустил из рук шляпу и достал
из-за пояса серую тетрадь с красным обрезом. — Только взгляните сюда,
сударыня: как это ни жестоко лишать вас иллюзий, но мы считаем, что это
полезно, ибо раскроет вам глаза!
Он сделал два шага по направлению к ней, чтобы заставить ее взять
тетрадь. Но она поднялась.
— Я не прочту ни строчки, господа. Вторгаться в секреты ребенка,
публично, без его ведома, не давая ему возможности ничего объяснить! Я не
привыкла с ним так обращаться.