— Отдохните, капитан! Мы приготовим для вас комнату, перенесем вас к
себе.
Простертый в изнеможении, капитан очнулся; мгновенно он понял все.
— Нет, я, видно, умру.
И он взглянул на всех расширенными от ужаса глазами.
— Что вы говорите, капитан? — пробормотала Жильберта, силясь
улыбнуться, но вся леденея. — Через месяц вы встанете.
Он покачал головой; он смотрел только на нее, и в его глазах было
безмерное сожаление о жизни, страх умереть таким молодым, не исчерпав всех
радостей бытия.
— Нет! Я умру, умру… А-а, это ужасно!..
Вдруг он заметил, что его мундир выпачкан и разорван, руки в грязи;
казалось, для него было мучительно лежать в таком виде перед женщинами. Ему
стало стыдно, что он так забылся; при мысли, что это неприлично, он
окончательно набрался храбрости. Ему удалось весело прибавить:
— Но если я умру, я хочу отправиться на тот свет с чистыми руками…
Будьте так любезны, сударыня, намочите, пожалуйста, полотенце и дайте мне!
Жильберта побежала, принесла полотенце и захотела сама вымыть ему руки.
С этой минуты капитан обнаружил большое мужество, стараясь кончить жизнь,
как полагается воспитанному человеку. Делагерш его ободрял, помогал жене
приводить его в приличный вид. И, видя, как супруги ухаживают за умирающим,
старуха Делагерш почувствовала, что ее гнев утих. Она решила промолчать и на
этот раз, хотя знала все и дала себе клятву рассказать обо всем сыну. Зачем
разрушать семью? Ведь вместе с этим человеком исчезнет и содеянный грех.
Все кончилось почти сразу. Капитан Бодуэн ослабел, снова впал в тяжелое
забытье. На лбу и шее выступил холодный пот. На мгновение он открыл глаза,
стал ощупью искать воображаемое одеяло и тихо, упрямо натягивать скрюченными
пальцами до подбородка.
— Мне холодно! Очень холодно!
Он догорел, скончался без предсмертной икоты, и на его спокойном
исхудавшем лице застыло выражение бесконечной печали.
Делагерш позаботился, чтобы тело капитана не выбросили на свалку, а
положили в соседний сарай. Он уговаривал жену уйти. Но потрясенная, плачущая
Жильберта сказала, что теперь ей будет слишком страшно одной и лучше
остаться со свекровью в лазарете, где можно отвлечься в суматохе. Она
побежала, дала напиться воды африканскому стрелку, бредившему в лихорадке, и
помогла санитару перевязать руку двадцатилетнему солдату-новобранцу, который
пришел пешком с поля битвы, — ему оторвало большой палец; это был милый и
забавный юноша, он подшучивал над своей раной беспечно, как парижский
балагур. В конце концов Жильберта тоже повеселела.
Во время агонии капитана канонада как будто еще усилилась; второй
снаряд разорвался в саду и разбил одно из вековых деревьев. Обезумевшие люди
кричали, что весь Седан горит: большой пожар возник в предместье Кассин.
Если бомбардировка не скоро утихнет, все будет кончено.
— Это немыслимо! Я опять пойду туда! — вне себя объявил Делагерш.
— Куда это? — спросил Бурош.
— Да в префектуру, узнать, смеется, что ли, над нами император: ведь он
велел поднять белый флаг!
Буроша на несколько мгновений ошеломила мысль о белом флаге, о
поражении, капитуляции, как раз теперь, когда он чувствовал свое бессилие
спасти столько истерзанных людей, которых ему приносили. Он безнадежно и
гневно махнул рукой.
— Идите к черту! Что ни делай, — все равно нам крышка!
На улице Делагершу стало еще трудней пробираться сквозь растущую толпу.
С каждой минутой на улицах скоплялось все больше бежавших солдат. Делагерш
расспрашивал встречных офицеров, но ни один из них не заметил на цитадели
белого флага. Наконец какой-то полковник ответил, что видел мельком, как
белый флаг подняли и спустили. Наверно, этим все и объяснялось: либо немцы
его не видели, либо, заметив, что он появился и тут же исчез, усилили огонь,
понимая, что приближается агония. В толпе уже повторяли какую-то выдумку:
при появлении белого флага один генерал в безумном гневе бросился вперед,
собственноручно сорвал его, переломил древко, растоптал полотнище. А
прусские батареи продолжали стрелять; снаряды сыпались дождем на крыши и
улицы; дома горели; на площади Тюренна женщине раздробило голову.
В швейцарской префектуры Делагерш не нашел Розы. Все двери были
открыты: началось бегство. Делагерш поднялся, натыкаясь только на испуганных
служащих, и никто даже не задал ему ни одного вопроса. На втором этаже он
остановился в нерешительности и вдруг встретил Розу.
— А-а! Господин Делагерш! Дела идут все хуже… Вот! Если хотите видеть
императора, смотрите скорей!
И правда, слева дверь была закрыта неплотно, сквозь широкую щель можно
было видеть императора; он опять стал ходить, пошатываясь, от камина до
окна. Он еле волочил ноги, но не останавливался, хоть и страдал от
невыносимых болей.
Вошел адъютант, тот, что так плохо закрыл дверь; послышался
раздраженный, скорбный голос императора:
— Так почему же, сударь, они все еще стреляют? Ведь я приказал поднять
белый флаг!
Пушки не замолкали, залпы раздавались сильней, и это стало для него
пыткой. Каждый раз, как он подходил к окну, грохот отдавался в его сердце.
Еще кровь! Еще люди погибают по его вине! Каждую минуту падают новые
мертвецы — и напрасно! И этот жалостливый мечтатель с возмущением, с
отчаянием спрашивал своих приближенных:
— Так почему же они все еще стреляют? Ведь я приказал поднять белый
флаг!
Адъютант что-то пробормотал в ответ, но Делагерш не расслышал. К тому
же император не остановился, его неудержимо влекло опять к окну, где он
изнемогал от беспрерывного гула канонады.