А он, посмеиваясь, пожимал плечами и упрямо ворчал:
— Патриот! Патриот! Я больше патриот, чем все они, вместе взятые!.. А
разве патриот должен отдавать задарма пруссакам съестное, — жрите, мол? Вот
я и заставляю их платить за все… А там видно будет!
Уже на второй день после выздоровления Жан слишком долго оставался на
ногах, и тайные опасения врача оправдались: рана опять открылась, нога
воспалилась и сильно распухла; Жану пришлось вновь слечь в постель. В конце
концов врач заподозрил, что в ране остался осколок кости, который отделился
через два дня после того, как Жан стал ходить; врач нащупал осколок зондом,
и ему удалось извлечь его. Но это не прошло для больного даром, его стало
сильно лихорадить, и Жан совершенно обессилел. Никогда еще он не чувствовал
такой слабости. Генриетта заняла прежнее место, как преданная сиделка, в
комнате, где зимой с каждым днем становилось все грустней и холодней. Это
было в первых числах ноября; восточный ветер уже нанес снег; они мерзли в
четырех голых стенах, на голом каменном полу. Камина не было; решили
поставить печку, и ее гудение чуть оживило их уединенный уголок.
Дни текли однообразно, и первая неделя возобновившейся болезни была для
Жана и для Генриетты самой унылой за все время их вынужденного
затворничества. Неужели не наступит конец страданиям? Неужели опять
возникнет опасность и нет надежды на избавление от стольких бедствий?
Генриетта, не получавшая от Мориса больше известий, и Жан ежечасно уносились
к нему мыслью. Им говорили, что другие жители Ремильи получают письма,
короткие записки, посланные с почтовыми голубями. Наверно, какой-нибудь
немец убил голубя, который пролетал в необъятном небе, неся им радость и
любовь. Все, казалось, угасает, исчезая под снегом ранней зимы. Слухи о
войне доходили с большим опозданием; редкие газеты, которые приносил доктор
Далишан, часто были недельной давности. Оттого-то и были так печальны
Генриетта и Жан, что ничего не знали и лишь догадывались о событиях; недаром
им слышался в тишине полей вокруг фермы протяжный предсмертный вопль.
Однажды утром пришел врач, он был потрясен, его руки дрожали. Он вынул
из кармана бельгийскую газету, бросил ее на кровать и воскликнул:
— Друзья мои! Франция погибла! Базен изменил!
Жан дремал, полулежа на двух подушках, но тут он сразу проснулся.
— Как «изменил»?
— Да, он сдал Метц со всей армией. Опять начинается седанская история,
но теперь мы отдали остатки нашей плоти, последние капли нашей крови!
Он снова взял газету и прочел:
— «Сто пятьдесят тысяч пленных, сто пятьдесят три знамени с
изображением орла, пятьсот сорок одна полевая пушка, семьдесят шесть
митральез, восемьсот крепостных пушек, триста тысяч ружей, две тысячи фур с
боеприпасами, снаряжение на восемьдесят пять батарей!.
.»
Продолжая чтение, он сообщил подробности: маршал Базсн со своей армией
был окружен в Метце, обречен на бездействие и не пытался прорвать зажавшее
его железное кольцо; он вошел в сношения с принцем Фридрихом-Карлом,
нерешительно строил путаные политические расчеты, честолюбиво стремясь
сыграть главную роль, которую, по-видимому, сам не мог определить; он вел
сложные переговоры, засылал подозрительных и лживых представителей к
Бисмарку, королю Вильгельму, императрице-регентше, которая в конце концов
отказалась прийти к соглашению с неприятелем на основе территориальных
уступок; наконец произошла неотвратимая катастрофа, судьба завершила свое
дело: в Метце начался голод, была подписана вынужденная капитуляция;
начальникам и солдатам оставалось только принять суровые условия
победителей. Франция лишилась армии.
— Черт подери! — глухим голосом воскликнул Жан, не поняв всего до
конца, ведь он всегда считал Базена великим полководцем, единственным
спасителем Франции. Что ж это такое? Что же теперь делать? А что творится в
Париже?
Врач принялся читать известия о Париже; они были катастрофичны. Он
напомнил, что это газета от 5 ноября. Сдача Метца произошла 27 октября, а в
Париже это стало известно только 30-го. После неудач под Шевильи, Банье,
Мальмезоном, после сражения под Бурже и потери его это известие словно
громом поразило отчаявшееся население, возмущенное беспомощностью и
бессилием правительства Национальной обороны. На следующий день, 31 октября,
забушевало настоящее восстание; огромная толпа собралась на площади Ратуши,
наводнила залы, захватила членов правительства, но национальная гвардия
освободила их, опасаясь торжества революционеров, требовавших установления
Коммуны. Бельгийская газета отзывалась самым оскорбительным образом о
великом Париже, который раздирает гражданская война, когда у его ворот стоит
неприятель. Ведь это окончательное разложение, лужа грязи и крови, в которую
рухнет целый мир!
— Истинная правда! — побледнев, пробормотал Жан. — Нельзя драться между
собой, когда на нашей земле пруссаки!
Генриетта молчала, пока речь шла о политике. Но тут она невольно
вскрикнула: она думала только о брате.
— Боже мой! Ведь Морис — отчаянная голова, лишь бы он не вмешался во
все эти истории!
Все замолчали, а врач, пламенный патриот, сказал:
— Ничего! Если нет больше солдат, вырастут, другие. Метц сдался, пусть
сдастся даже Париж, но Франция не погибнет!.. Да, как говорят наши
крестьяне, нутро у нас крепкое, и мы все-таки выживем!
Но видно было, что он только бодрится. Он сообщил, что на Луаре
составляется новая армия; ее первые действия близ Артенэй не очень удачны,
но она оправится и пойдет на помощь Парижу.