Однако в газетах, которые приносил доктор Далишан, Базена по-прежнему
восхваляли как великого человека и храброго солдата, от которого Франция еще
ждет спасения. Жан просил Генриетту перечитать некоторые строки, чтобы
хорошенько понять, как третья немецкая армия под командованием прусского
кронпринца могла преследовать французов, пока первая и вторая осаждали Метц,
обладая таким количеством людей и пушек, что из них стало возможно составить
четвертую армию, которая, под командованием кронпринца саксонского,
завершила седанский разгром французской армии. Разобравшись наконец в
положении дел, Жан, хоть и прикованный к ложу страданий, все еще хотел
надеяться.
— Значит, мы были слабей!.. Ничего! Здесь указаны цифры: у Базена сто
пятьдесят тысяч человек, триста тысяч винтовок и пятьсот пушек; конечно, он
готовит здоровый удар.
Генриетта кивала головой, соглашалась, чтобы не огорчать его. Она
путалась в этих крупных передвижениях войск, но чувствовала, что бедствие
неизбежно. Она по-прежнему читала звонким голосом, могла бы читать так
часами, простодушно радуясь, что это развлекает Жана. Но иногда, при
описании кровопролитий, она запиналась, и глаза ее внезапно наполнялись
слезами. Наверно, она вспоминала о расстрелянном муже, которого баварский
офицер отпихнул ногой к стене.
— Если вам так тяжело, — говорил Жан, замечая ее состояние, — не надо
больше читать о войне.
Но она тотчас же превозмогала себя и мягко, приветливо отвечала:
— Нет, нет, простите! Уверяю вас, мне тоже интересно читать.
Однажды вечером в первых числах октября, когда на дворе бушевал
яростный ветер, она вернулась из лазарета, вошла в комнату Жана и
взволнованно сказала:
— Письмо от Мориса! Мне передал доктор.
С каждым днем Генриетта и Жан все больше тревожились, что Морис не
подает никаких признаков жизни; и особенно всю последнюю неделю, когда
пронесся слух о полном окружении Парижа, они отчаивались получить от него
известие, не зная, что с ним стало после отъезда из Руана. Теперь это
молчание объяснилось: письмо Мориса из Парижа, посланное на имя доктора
Далишана 18-го, в тот самый день, когда отправлялись последние поезда в
Гавр, шло длиннейшим обходным путем, много раз блуждая в дороге, и дошло
только чудом.
— А! Голубчик мой! — радостно воскликнул Жан. — Прочитайте мне
поскорей!
Ветер дул еще яростней, окно трещало, словно под ударами тарана.
Генриетта поставила лампу на стол у кровати и принялась читать, сидя так
близко от Жана, что их волосы соприкасались. На дворе свирепствовала буря, а
в этой укромной комнате было тихо и уютно.
Генриетта поставила лампу на стол у кровати и принялась читать, сидя так
близко от Жана, что их волосы соприкасались. На дворе свирепствовала буря, а
в этой укромной комнате было тихо и уютно.
В длинном письме, на восьми страницах, Морис сначала сообщал, как по
приезде ему сейчас же удалось поступить в линейный полк, состав которого
пополнялся. Потом он излагал события, с чрезвычайным волнением рассказывая
обо всем, что узнал, что произошло за этот страшный месяц: оправившись после
мучительных известий о Виссенбурге и Фрешвиллере, Париж успокоился, опять
окрыленный надеждой на отмщение, тешил себя новыми мечтаниями; возникла
легенда о победоносной армии под командованием Базена, о поголовном
ополчении, о воображаемых победах, об истреблении пруссаков, о котором
говорили даже министры с трибуны. И вдруг, как сообщал Морис, 3 сентября над
Парижем грянул гром: надежды разбиты, доверчивый, ничего не знавший город
словно повержен роком; с вечера на бульварах раздаются крики: «Долой
Империю! Долой Империю!» На продолжавшемся недолго мрачном ночном заседании
Жюль Фавр огласил предложение о низложении императора, которого требовал
народ. На следующий день, 4 сентября, рухнул целый мир. Вторая Империя лала
среди разгрома, от своих пороков и ошибок. Весь народ вышел в воскресенье на
улицу; на залитую ярким солнцем площадь Конкорд хлынул поток в полмиллиона
человек и докатился до ограды Законодательного корпуса, куда путь
преграждала только горсть солдат; толпа взломала двери ружейными прикладами,
наводнила зал заседаний, и оттуда Жюль Фавр, Гамбетта и другие левые
депутаты отправились в ратушу провозгласить Республику, а на площади
Сен-Жермен-л’Окзеруа в Луврском дворце приоткрылась дверца, и, вся в черном,
вышла императрица-регентша в сопровождении единственной подруги; обе дрожали
и, забившись в проезжавшую извозчичью карету, поспешили уехать подальше от
Тюильри, кишевшего толпой. В тот же день Наполеон III покинул буйонскую
харчевню, где провел первую ночь изгнания по дороге в Вильгельмсгее.
Жан перебил Генриетту и торжественно сказал:
— Значит, у нас теперь Республика?.. Тем лучше, если это поможет нам
разбить пруссаков!
Но он покачивал головой; когда он крестьянствовал, его всегда пугали
Республикой. Да еще ему казалось, что перед лицом врага нехорошо враждовать
между собой. Но в конце концов, раз Империя на самом деле прогнила и никто
больше не хочет ее, пусть придумают что-нибудь другое!
Генриетта дочитала письмо, в конце которого Морис сообщал о приближении
немцев. 13-го, в тот самый день, когда делегация правительства Национальной
обороны обосновалась в Туре, немцев видели на востоке от Парижа; они
двигались на Ланьи. 14-го и 15-го они были у ворот столицы, в Кретейле и
Жуанвиль-ле-Пон. Но 18-го, в то утро, когда Морис писал, он, казалось, еще
не допускал мысли, что немцы могут окружить Париж, опять чувствовал себя
вполне уверенно, считая осаду дерзкой и опасной попыткой, которая потерпит
неудачу через каких-нибудь три недели: провинция непременно пришлет
подкрепления, а через Верден и Реймс идет армия из Метца.