Узы нежного участия
связывали их с каждым днем все тесней, и в этом полном уединении их
волновали одни и те же заботы. Перебрав все воспоминания, все подробности
мучительного перехода из Реймса до Седана, они возвращались к одному и тому
же вопросу: «Что сейчас делает Морис? Почему он не пишет? Значит, Париж
окружен, раз они не получают больше известий?» От Мориса пришло только одно
письмо из Руана, через три дня после отъезда; в нескольких строках он
сообщал, как окольными путями прибыл в этот город, чтобы оттуда добраться до
Парижа. И вот уж неделя — ничего, полное молчание.
По утрам, сделав Жану перевязку, доктор Далишан любил посидеть у него
несколько минут. Иногда он приходил вечером и оставался подольше; он один
связывал Жана с внешним миром, огромным миром, потрясенным катастрофами.
Известия получались лишь через него; он был пламенным патриотом, при каждом
поражении его сердце исходило кровью от горя и гнева. Он говорил только о
нашествии пруссаков, которые после Седана мало-помалу наводнили всю Францию,
как грозный прилив. Каждый день приносил новую утрату; врач сидел,
подавленный, на стуле у кровати и, разводя дрожащими руками, говорил, что
положение все ухудшается. Часто его карманы были набиты бельгийскими
газетами, и он оставлял их Жану. Отзвуки поражений доносились до этой
уединенной комнаты через много недель, и два заточенных здесь страждущих
существа еще тесней сближались в единой тоске.
Так Генриетта прочла Жану в старых газетах известия о событиях в Метце,
с великих героических боях, возобновлявшихся трижды, через день. Эти бои
произошли уже пять недель назад, но Жан о них еще ничего не знал; он слушал,
и сердце его сжималось: такие же беды и поражения он испытал сам. В
трепетной тишине Генриетта чуть нараспев, как прилежная школьница,
отчеканивала каждую фразу, и перед Жаном развертывались печальные события.
После Фрешвиллера, после Шпикерена, когда за разбитым 1-м корпусом бежал и
5-й, другие корпуса, расположенные между Метцем и Битчем, заколебались,
отхлынули в полном смятении и в конце концов собрались перед укрепленным
лагерем, на правом берегу Мозеля. Но вместо того чтобы успешно отступать к
Парижу, они потеряли много драгоценного времени, а теперь отступление будет
чрезвычайно затруднительным! Император вынужден был передать верховное
командование маршалу Базену, от которого ждали победы. И вот 14-го произошла
битва под Борни, где французскую армию атаковали как раз, когда она наконец
решилась перейти на левый берег; против нее стояли две немецкие армии: армия
Штейнмеца угрожала укрепленному лагерю, расположившись перед ним и не
двигаясь с места, армия Фридриха-Карла переправилась через реку немного выше
и шла по левому берегу, чтобы отрезать Базена от остальной части Франции.
Первые выстрелы грянули только в три часа дня; это была бесплодная победа:
французские корпуса удержали свои позиции, но были обречены на бездействие
по обоим берегам Мозеля, в то время как вторая немецкая армия завершила свое
обходное движение.
Первые выстрелы грянули только в три часа дня; это была бесплодная победа:
французские корпуса удержали свои позиции, но были обречены на бездействие
по обоим берегам Мозеля, в то время как вторая немецкая армия завершила свое
обходное движение. Через два дня, 16-го, произошла битва под Резонвилем,
когда все корпуса оказались наконец на левом берегу, только 3-й и 4-й
остались позади, задержавшись в невероятной толчее на перекрестке дорог в
Этен и Марс-ла-Тур. Смелой атакой прусская кавалерия и артиллерия с утра
перерезали эти дороги, битва развивалась медленно; до двух часов маршал
Базен мог бы ее выиграть, так как против него действовала только кучка
пруссаков, но в конце концов он проиграл сражение, почему-то опасаясь, что
его отрежут от Метца; на протяжении многих миль, на холмах и равнинах,
французы, атакованные с фронта и с фланга, казалось, сделали в этой
крупнейшей битве все, чтобы не двигаться вперед, давая неприятелю время
собрать свои силы, сами способствуя осуществлению прусского плана принудить
их к отступлению на другой берег. Наконец 18-го, по возвращении в
укрепленный лагерь, разразился бой под Сен-Прива — последний бой; фронт
атаки растянулся на тринадцать километров, двести тысяч немцев с семьюстами
пушками против ста двадцати тысяч французов, у которых было только пятьсот
орудий; произошло какое-то необычайное вращательное движение, при котором
немцы повернулись лицом к Германии, а французы — к Франции, словно
завоеватели стали завоеванными. С двух часов началась чудовищная бойня;
прусская гвардия была оттеснена, изрублена; Базен долго оставался
победителем, опираясь на непоколебимый левый фланг, но к вечеру более слабый
правый фланг после страшного кровопролития был вынужден оставить Сен-Прива,
и вся армия обратилась в бегство, была разбита, отброшена к Метцу и зажата в
железное кольцо.
Пока Генриетта читала, Жан ежеминутно прерывал ее восклицаниями:
— Вот тебе на! А мы-то от самого Реймса все ждали Базена!
Депеша маршала от 19 августа, после битвы под Сен-Прива, о его
намерении отступать через Монмеди — депеша, которая вызвала выступление
Шалонской армии, оказалась лишь рапортом побежденного военачальника,
желающего ослабить впечатление от своей неудачи. И только позднее, 29
августа, получив через прусские линии известие, что на помощь ему идет эта
армия, он сделал последнюю попытку прорваться на правом берегу, в Нуазвилле,
но так вяло, что 1 сентября, в тот самый день, когда Шалонская армия была
разбита под Седаном, Метцская армия отступила, окончательно парализованная,
она погибла для Франции. До этого времени маршала можно было, пожалуй,
считать посредственным полководцем, — сначала он пренебрегал возможностью
пройти по открытым дорогам, потом на самом деле был отрезан превосходящими
силами неприятеля, — но теперь, под давлением политических соображений, он
становился заговорщиком и предателем.