Остекленелые глаза с ужасом смотрели на новый день;
губы слиплись; изо ртов исходило зловонное дыхание; все покорялись
однообразному течению бесконечных свинцовых, тошнотворных дней, которые
заканчивались агонией; а если этим несчастным калекам суждено выжить, —
может быть, через два или три месяца они кое-как выберутся из беды, оставив
здесь руку или ногу.
После нескольких часов отдыха Бурош начал осмотр, остановился перед
барабанщиком Бастианом и пошел дальше, чуть заметно пожав плечами. Ничем не
поможешь! Но барабанщик открыл глаза и, словно воскреснув, пристально следил
за сержантом, которому явилась счастливая мысль принести сюда кепи, полное
золота, и взглянуть, нет ли среди раненых кой-кого из его солдат. Он нашел
двоих и дал каждому по двадцати франков. Пришли и другие сержанты; на солому
дождем посыпалось золото. Бастиан с трудом приподнялся и протянул дрожащие
руки:
— Мне! Мне!
Сержант хотел пройти мимо, как прошел Бурош. К чему? Но, движимый
состраданием, добряк, не считая, бросил несколько монет в холодеющие руки
Бастиана.
— Мне! Мне!
Бастиан опять откинулся назад. Он старался поймать ускользавшее золото,
долго нащупывал его цепенеющими пальцами. И умер.
— Спокойной ночи! Скончался, парень! — сказал сосед, маленький черный
зуав. — Досадно! Как раз, когда было чем заплатить за винцо!
У зуава нога была в лубках. Но он все-таки ухитрился привстать, пополз
на локтях и коленях, дотащился до умершего, загреб все монеты, обшарил руки,
обшарил складки шинели. Вернувшись на свое место и заметив, что на него
смотрят, он только сказал:
— Не пропадать же им зря, правда?
Морис задыхался в этом воздухе, насыщенном человеческим страданием; он
поспешил уйти и потащил за собой Жана. Проходя под навесом, где
производились операции, они снова увидели Буроша; врач был вне себя оттого,
что не смог достать хлороформа, но решил все-таки отрезать ногу несчастному
двадцатилетнему солдату. Морис и Жан убежали, чтобы не слышать воплей.
Делагерш как раз возвращался домой. Он знаками позвал их и крикнул:
— Скорей! Скорей! Идите наверх!.. Позавтракаем! Кухарка раздобыла
молока! Право, это очень кстати, давно пора выпить чего-нибудь горячего!
Как он ни старался, ему не удавалось скрыть радость, ликование. Он
понизил голос и, сияя, прибавил:
— Ну, на этот раз кончено! Генерал де Вимофен поехал подписывать
капитуляцию!
О! Какое облегчение! Его фабрика спасена, чудовищный кошмар рассеялся,
опять начинается жизнь, пусть мучительная, но жизнь, все-таки жизнь! Пробило
девять часов. На улицах стало чуть меньше народу. Роза прибежала в этот
квартал за хлебом к своей тетке-булочнице и рассказала Делагершу, что
произошло утром в префектуре. Уже в восемь часов генерал де Вимпфен вновь
созвал военный совет из тридцати с лишним генералов и сообщил им результаты
переговоров, рассказал о своих бесплодных усилиях, о жестких требованиях
победителя.
У генерала дрожали руки, от волнения глаза наполнились слезами.
Он еще говорил, как вдруг от имени генерала фон Мольтке явился парламентер —
полковник прусского генерального штаба — и напомнил, что, если к десяти
часам они не примут решения, по городу Седану снова откроют огонь. Перед
лицом страшной неизбежности совет мог только уполномочить генерала де
Вимпфена снова отправиться в замок Бельвю и принять все условия. Генерал,
наверно, уже прибыл туда; вся французская армия с оружием и обозами сдается
в плен.
Роза рассказала во всех подробностях о небывалом волнении, вызванном в
городе этим известием. В префектуре она видела, как офицеры срывали с себя
погоны и плакали, точно дети. На мосту кирасиры бросали свои сабли в Маас;
прошел целый полк, и каждый солдат, кидая саблю, смотрел, как вода
всплескивает и затихает. На улицах солдаты хватали винтовки за дуло и
разбивали приклады об стены; артиллеристы вынимали из митральез механизмы и
бросали их в сточные канавы. Некоторые сжигали или зарывали знамена в землю.
На площади Тюренна старый сержант влез на тумбу и, словно в припадке
внезапного помешательства, ссылал начальников бранью, называл их трусами.
Другие, казалось, отупели и молча проливали слезы. Но, надо сознаться,
многие, большинство, сияли от радости: весь их облик выражал восхищение.
Конец страданию! Они — пленники, они больше не воюют! Столько дней
приходилось шагать, голодать! Да и к чему сражаться, раз немцы сильней? Если
начальники их предали, наплевать! По крайней мере все кончено! Так приятно
подумать, что снова можно есть белый хлеб и спать в постели!
Делагерш вошел с Морисом и Жаном в столовую, но его окликнула мать:
— Иди сюда! Полковник очень плох!
Де Винейль, открыв глаза, задыхаясь, бредил:
— Все равно! Если пруссаки отрежут нас от Мезьера… Вот они обходят
Фализетский лес, другие поднимаются вдоль ручья по долине Живонны… Позади
граница, и мы перемахнем туда, но сначала перебьем как можно больше
немцев… Вчера я это и предлагал…
Но тут его горящий взгляд упал на Делагерша. Полковник узнал
фабриканта, казалось, пришел в себя, очнулся от забытья и галлюцинаций и,
вернувшись к страшной действительности, в третий раз спросил:
— Кончено? Правда?
Фабрикант не мог сдержать своей радости.
— Да, да, слава богу! Все кончено!.. Сейчас капитуляция, наверно, уже
подписана!
Полковник порывисто встал, хотя его нога была забинтована; он схватил
свою шлагу, лежавшую на стуле, и хотел ее переломить. Но его руки дрожали;
клинок выскользнул.
— Осторожней! Он порежется! — крикнул Делагерш. — Это опасно! Отбери у
него!
Шпагу схватила старуха Делагерш. Она видела отчаяние полковника и,
вместо того чтобы спрятать шпагу, как советовал сын, переломила ее сухим
ударом о колено с неожиданной силой, не предполагая сама, что ее слабые руки
способны на это.