Этот ловкий парень надеялся на свое проворство и хитрость, которые
всегда его выручали. Внезапно он решился.
— А-а, к черту! Хватит с меня! Я удираю!
Одним прыжком он бросился в соседнее поле; вслед за ним ринулся Шуто.
Тотчас же два пруссака пустились в погоню, но ни один из них не подумал
стрелять. Все произошло так быстро, что сначала нельзя было разобрать, в чем
дело. Лубе петлял среди кустарников и наверняка бы спасся; Шуто был менее
проворен, и пруссаки уже настигали его. Но вдруг последним усилием он
рванулся вперед и бросился под ноги Лубе; Лубе упал; пруссаки накинулись на
упавшего, схватили его, а Шуто нырнул в чащу и скрылся. Раздалось несколько
выстрелов: только теперь вспомнили о винтовках. Попытались даже произвести в
лесу облаву, не тщетно.
Между тем пруссаки стали избивать Лубе. Обозлившись, капитан подбежал с
криком: «Надо его примерно наказать!» Подбодренные этими словами, пруссаки
еще усердней принялись осыпать Лубе ударами, избивать прикладами, и когда
несчастного подняли, у него оказалась сломана рука и пробит череп. Не доехав
до Музона, он умер в тележке крестьянина, который согласился его повезти.
— Видишь? — шепнул Жан Морису.
Они гневно смотрели на непроницаемый лес, возмущаясь бандитом Шуто,
который теперь вырвался на свободу; они почувствовали глубокую жалость к
несчастной жертве: обжора и пройдоха Лубе, конечно, ничего не стоил, но это
был веселый парень, ловкач и не дурак. Вот и выходит: как ни хитри, а
когда-нибудь тебя перехитрит другой!
В Музоне, вопреки этому страшному уроку, Морисом снова овладела
неотступная мысль о бегстве. Пленные были в таком изнеможении, что пруссакам
пришлось помочь им поставить несколько предназначенных для них палаток.
Лагерь находился за городом, в низменной болотистой местности, и, что хуже
всего, накануне там отдыхал другой эшелон; вся земля была покрыта
невероятной грязью и нечистотами — настоящая клоака. Чтобы предохранить себя
от грязи, пришлось положить на землю большие плоские камни, которые пленным
посчастливилось найти поблизости. Вечером стало легче: пруссаки ослабили
надзор; капитан исчез — наверно, расположился в какой-нибудь харчевне.
Деревенским детям было разрешено бросать через головы конвойных яблоки и
груши пленным. Потом в лагерь пустили окрестных жителей; скоро туда набилась
целая толпа доморощенных торговцев, мужчин и женщин; они стали продавать
хлеб, вино, даже сигары. Пленные, у которых были деньги, поели, выпили,
покурили. В легких сумерках лагерь казался шумным, оживленным уголком
ярмарки.
Меж тем Морис неистовствовал в палатке и твердил Жану:
— Я больше не могу; как только совсем стемнеет, я удеру… Завтра мы
отойдем уже далеко от границы, будет поздно!
— Ну ладно! Удерем! — в конце концов сказал Жан, не имея уже сил
сопротивляться неотступному желанию бежать.
— Там видно будет; может, нас и
не ухлопают.
Тут он стал присматриваться к торговцам. Несколько пленных солдат
приобрели блузы и штаны; пронесся слух, что сострадательные жители
приготовили целые склады одежды, чтобы облегчить пленным бегство. И почти
сразу внимание Жана привлекла красавица-девушка, высокая блондинка лет
шестнадцати, с великолепными глазами; она несла в корзине три хлеба. Она не
выкрикивала свой товар, как другие, а только ободряюще и беспокойно
улыбалась, нерешительно двигаясь. Жан пристально посмотрел на нее; они
встретились взглядом и на миг не отрывались друг от друга. Она подошла,
смущенно улыбнулась, как красавица, готовая отдаться любимому человеку, и
спросила:
— Хотите хлеба?
Жан не ответил, вопросительно взглянув на нее. Она кивнула головой.
Тогда он решился прошептать:
— Одежда?
— Да, под хлебами.
И она стала громко выкрикивать: «Хлеба! Хлеба! Кому хлеба?» Морис хотел
сунуть ей двадцать франков, но она быстро отдернула руку и убежала, оставив
корзину. И все-таки они увидели ее еще раз: она нежно и взволнованно
улыбнулась им своими прекрасными глазами.
Получив корзину, Жан и Морис пришли в смятение: они отошли от своей
палатки и теперь в испуге не могли ее найти. Куда спрятаться? Как
переодеться? Жан неловко нес корзину; им казалось, будто все внимательно
смотрят на нее и отлично видят, что в ней лежит. Наконец они решились, вошли
в первую попавшуюся пустую палатку, стремительно надели каждый блузу и штаны
и положили свои военные пожитки под хлебы. Все это они оставили в палатке.
Но в корзине оказался только один картуз. Жан заставил Мориса надеть его, а
сам вышел с непокрытой головой, преувеличивая опасность и считая себя
погибшим. Он медлил, стараясь найти какой-нибудь головной убор; вдруг ему
пришла в голову мысль купить шляпу у грязного старика, продававшего сигары.
— Брюссельские сигары! Три су штука, пять пара!
После Седанского сражения таможни больше не существовало; бельгийские
товары хлынули во Францию беспрепятственно, и оборванный старик здорово
заработал; это не помешало ему заломить немалую цену, когда он понял, зачем
понадобилась его засаленная, дырявая шляпа. Он уступил ее только за две
монеты по сто су и еще хныкал, что теперь непременно простудится.
Но Жану пришла новая мысль: скупить у него все три дюжины еще не
проданных сигар. Жан так и поступил; потом, недолго думая, надвинул шляпу на
глаза и протяжно закричал:
— Брюссельские сигары! Три су пара! Три су пара!
Ну, теперь они спасены! Он подал знак Морису идти вперед. Морису
посчастливилось подобрать валявшийся на земле зонтик: как раз начал моросить
дождь; Морис спокойно открыл зонтик и прошел сквозь ряды часовых.