На что теперь надеяться? Разве не
все кончено? Они разбиты, остается только лечь и заснуть!
— Ничего! — громко закричал Лубе, хохоча, как мальчишка с Центрального
рынка. — Ведь мы не на Берлин идем!
«На Берлин! На Берлин!» Морис слышал, как огромная толпа выкрикивала
это на бульварах в ночь безумного восторга, когда он решил пойти
добровольцем на войну. И вот дохнула буря, ветер подул в обратную сторону;
то была внезапная, страшная перемена ветра; ведь в этой жаркой вере вылился
порыв целого народа, но при первом же поражении необычайный подъем сразу
сменился отчаянием, и оно одержало верх и вихрем понеслось среди солдат,
блуждающих, побежденных и разбросанных уже до сражения.
— Проклятая винтовка! Ну и режет же она мне лапы! — воскликнул Лубе,
опять перекинув винтовку на другое плечо. — Вот так дудка для прогулки!
И, намекая на деньги, которые он получил как заместитель новобранца,
прибавил:
— Да уж, полторы тысячи за такую работу! Ловко меня облапошили!.. А
богач, за которого меня укокошат, наверно, сидит себе да покуривает трубку у
камина!
— А у меня, — проворчал Шуто, — кончился срок, я мог уже, двинуться
домой… Да, действительно не повезло: попасть в такую гнусную переделку!
Он бешено взмахнул винтовкой. И вдруг изо всех сил бросил ее за
изгородь.
— Эх, да ну тебя, окаянная штуковина!
Винтовка дважды перевернулась в воздухе, упала в поле и так осталась
там, длинная, неподвижная, похожая на труп. За ней полетели другие. Скоро
поле усеяли брошенные винтовки, словно застывшие от печали на солнцепеке.
Солдатами овладело какое-то безумие: голод сводил желудки, башмаки натирали
ноги, переход был невыносим, за спиной, чувствовалась угроза неожиданного
поражения. Больше не на что надеяться, начальники удирают, продовольственная
часть не кормит. Гнев и досада душили людей, хотелось покончить со всем этим
сейчас же, еще ничего не начав. Так что ж? За ранцем можно бросить и
винтовку. Солдат охватила слепая злоба; они хохотали, как сумасшедшие, и
винтовки летели в сторону, вдоль бесконечного хвоста отставших, рассеянных
по всей равнине.
Прежде чем отделаться от своей винтовки, Лубе красиво завертел ее, как
тамбурмажор свой жезл. Лапуль, увидя, как вое товарищи бросают винтовки,
наверное, решил, что так и надо, и последовал их примеру. Но Паш благодаря
религиозному воспитанию еще не потерял чувства долга и отказался сделать то
же самое; тогда Шуто обругал его и обозвал «поповским сынком».
— Вот ханжа!.. И все потому, что его старуха мать, деревенщина, каждое
воскресенье заставляла его глотать боженьку!.. Ступай, ступай в церковь!
Подло идти против товарищей!
Под огненным небом Морис шел мрачный, молчаливый, опустив голову. Он
двигался как в кошмаре, чудовищно усталый, преследуемый призраками;
казалось, он идет к пропасти, разверзшейся перед ним; изнемогая, он,
образованный человек, опустился до уровня этих жалких людей.
— Да! — резко сказал он Шуто. — Вы правы!
Морис уже положил винтовку на груду камней, как вдруг Жан, тщетно
пытавшийся помешать солдатам так позорно бросать оружие, увидел все и
ринулся к нему.
— Поднимите винтовку сейчас же, сейчас же! Слышите?!
Волна страшного гнева прилила к лицу Жана. Он, обычно такой спокойный,
миролюбивый, сверкал глазами, властно кричал громовым голосом. Солдаты еще
никогда не видели его таким; они с удивлением остановились
— Сейчас же поднимите свою винтовку, или вы будете иметь дело со мной!
Морис, весь дрожа, выкрикнул только одно слово, желая придать ему
оскорбительный смысл:
— Мужик!
— Да, да, я мужик, а вы барин!.. Потому вы и свинья, подлая свинья,
говорю вам прямо в лицо!
Все засвистали, но капрал продолжал с небывалой силой:
— Если вы образованный, надо это показать… Если мы мужики и скоты, вы
обязаны подавать нам всем пример, раз вы знаете больше нашего… Поднимите
винтовку, черт подери! Или я добьюсь того, что вас расстреляют на первой же
стоянке.
Морис подчинился и поднял винтовку. От бешенства слезы заволокли ему
глаза. Он пошел дальше, шатаясь, как пьяный, рядом с товарищами, которые
теперь насмехались над ним за то, что он уступил. Проклятый капрал! Морис
ненавидел его неутолимой ненавистью, у него заныло сердце после этого
сурового урока, который в глубине души он считал справедливым. И когда Шуто
проворчал, что таким капралам надо в первый же день сражения всадить пулю в
затылок, у Мориса помутилось в глазах; ему ясно представилось, как тот
где-нибудь за углом разбивает Жану череп.
Тут внимание солдат привлекло другое. Лубе заметил, что во время ссоры
Паш тоже бросил свою винтовку, но тайком, положив ее на край откоса. Почему?
Паш не пытался объяснить, он только посмеивался исподтишка, словно
облизываясь, чуть стыдливо, как послушный мальчик, которого укоряют за
первую провинность. Он радостно зашагал, размахивая руками. И по залитой
солнцем длинной дороге, между зрелых хлебов и однообразно чередовавшихся с
ними порослей хмеля, солдаты шли все дальше; отставшие, без ранцев и
винтовок, они были теперь только толпой заблудившихся, плетущихся людей,
кучей бродяг и нищих, и при их приближении в испуганных деревнях
захлопывались двери.
Вдруг новое происшествие окончательно взорвало Мориса. Издали донесся
глухой грохот: это была резервная артиллерия; она тронулась последней, и ее
передние ряды показались из-за поворота дороги; отставшие пехотинцы едва
успели броситься в соседние поля. Артиллерия двигалась колонной, проходила
великолепной рысью, в образцовом порядке; то был целый полк из шести
батарей; полковник ехал впереди, офицеры — каждый на своем месте.