В нескольких словах Жан рассказал о своей дружбе с
Морисом и о цели своих поисков.
— Это капрал из моей роты, — сказал капитан, чтобы покончить с этим
разговором.
Он тоже стал расспрашивать Жана, желая узнать, что сталось с полком.
Жан ответил, что люди недавно видели, как полковник проезжал по городу во
главе оставшихся у него солдат, чтобы расположиться лагерем на севере. Тут
Жильберта снова сболтнула, слишком стремительно, не подумав, со свойственной
этой хорошенькой женщине живостью:
— Ах, почему же дядюшка не приехал сюда позавтракать? Мы бы приготовили
ему комнату… А что, если послать за ним?
Но старуха Делагерш остановила ее величественно и властно. В жилах
старухи текла старая кровь буржуа пограничных областей; в ней пребывали все
мужественные добродетели непреклонной любви к отечеству. Она прервала свое
суровое молчание и сказала:
— Оставьте господина де Винейля: он выполняет свой долг!
Все почувствовали себя неловко. Делагерш увел капитана в кабинет и
пожелал непременно сам устроить его на диване; Жильберта выпорхнула, не
обращая внимания на полученный Урок, словно птичка, отряхивающая перья,
веселая даже в грозу, а горничная, которой поручили Жана, повела его по
дворам фабрики, через лабиринт коридоров и лестниц.
Вейсы жили на улице Вуайяр; но дом, принадлежавший Делагершу, сообщался
с огромным зданием на улице Мака. В те времена улица Вуайяр была одной из
самых глухих улиц в Седане, узкая, сырая, темная от соседства крепостного
вала, вдоль которого она шла. Крыши высоких домов почти соприкасались,
черные подъезды казались дверями погребов, особенно в конце улицы, где
высилась стена школы. Но Вейс занимал весь третий этаж, пользовался
квартирой с отоплением и чувствовал себя прекрасно поблизости от конторы,
куда он мог спуститься в туфлях. Он был счастлив с тех пор, как женился на
Генриетте, которой долго добивался, познакомившись с ней в Шене у ее отца,
сборщика податей. Уже с шести лет она вела хозяйство, заменяя умершую мать,
а Вейс, поступив на сахарный завод чуть не чернорабочим, стал учиться и
ценой многих усилий достиг должности счетовода. Да и то ему удалось
осуществить свою мечту только после смерти отца Генриетты и после крупных
долгов, которые наделал ее брат Морис в Париже; для брата Генриетта была
скорей служанкой, она пожертвовала всем, чтобы он стал образованным
человеком. Воспитанная, как Золушка, она умела только читать и писать.
Генриетта продала дом, мебель и все-таки не заполнила бездну долгов Мориса,
но тут добряк Вейс поспешил предложить ей все, что имел, к тому же у него
были сильные руки и горячее сердце; она согласилась выйти за него замуж: ее
до слез тронула его преданность, она питала к нему если не любовную страсть,
то нежность и уважение. Теперь судьба им улыбалась: Делагерш предложил Вейсу
войти компаньоном в дело.
Как только родятся дети, наступит полное счастье.
— Осторожней! — сказала Жану горничная. — Лестница крутая.
И правда, он споткнулся в темноте; но вдруг дверь стремительно
открылась, и ступеньки внезапно озарил свет. Раздался нежный голос:
— Это он!
— Госпожа Вейс! — крикнула горничная. — Вас спрашивает солдат.
Кто-то весело засмеялся и тем же нежным голосом ответил:
— Ладно! Ладно! Я знаю, кто это.
Жан, смутившись, задыхаясь, остановился на пороге.
— Войдите, господин Жан!.. Морис здесь уже два часа, мы вас ждем, да
еще с каким нетерпением!
При бледном свете Жан увидел женщину, поразительно похожую на Мориса.
Это было необычайное сходство близнецов, некое раздвоение одного и того же
лица. Но Генриетта казалась меньше, тоньше Мориса, еще более хрупкой; у нее
был несколько большой рот, мелкие черты в чудесные золотистые волосы,
светлые, как спелый овес. Особенно отличались глаза — серые, спокойные,
честные глаза, в которых оживала вся героическая душа деда, воина великой
армии. Генриетта говорила мало, ходила бесшумно, работала ловко, улыбалась
людям так кротко и весело, что там, где она проходила, в воздухе веяло
какой-то лаской.
— Сюда, господин Жан, входите сюда! — повторила она. — Сейчас все будет
готово!
Он что-то пробормотал, не находя даже слов от волнения, чтобы
поблагодарить за столь радушный прием. К тому же у него смыкались глаза. Он
видел Генриетту только сквозь одолевавший его непобедимый сон, сквозь
какую-то дымку, где она смутно реяла, отделяясь от земли. Может быть, это
только прелестное видение, эта юная спасительница, которая с такой простотой
улыбается ему? Ему казалось, она касается его руки, он чувствует ее
маленькую крепкую руку — руку преданного, старого друга.
С этой минуты Жан утратил ясное сознание происходившего. Они очутились
в столовой; на столе лежали хлеб и мясо, но у него не хватало сил подносить
куски ко рту.
На стуле сидел какой-то человек. Жан узнал в нем Вейса, которого видел
в Мюльгаузене, но не понимал, о чем этот человек так печально говорит,
медленно двигая руками. Морис уже спал на складной кровати, возле печки;
черты его лица застыли, он казался мертвецом. Генриетта хлопотала у дивана,
на который положили тюфяк, принесла валик, подушку, одеяла; она быстро и
умело расстелила белые простыни, чудесные простыни снежной белизны.
О, эти белые простыни, простыни, которых он так пламенно желал! Жан
видел только их! Он не раздевался, не спал в постели уже полтора месяца.
Сколько жадности, детского нетерпения, непреодолимой страсти чувствовалось в
желании проникнуть в эту белизну, потонуть в ней. Как только его оставили
одного, он разделся, разулся и лег с наслаждением, фыркая, как счастливое
животное. Сквозь высокое окно пробивался бледный свет утра; убаюканный сном,
Жан полуоткрыл глаза, и ему снова явилось видение Генриетты, более смутной,
бесплотной Генриетты; она вошла на цыпочках и поставила рядом, на столе,
графин и стакан.