— Спаси ее, прими
под свой святой покров!..
Когда лошадь замерла, возникло новое затруднение: каким образом
вырезать хороший кусок? Лубе, перепробовавший на своем веку все ремесла,
объяснял, как взяться за дело, чтобы получить филей. Но он был неумелым
мясником и без толку кромсал теплое мясо, еще трепетавшее жизнью. Лапуль
принялся ему помогать, и от нетерпения они без всякой надобности распороли
лошади брюхо; бойня стала омерзительной. Казалось, волки свирепо и торопливо
роются в окровавленных внутренностях и вгрызаются клыками в остов добычи.
— Не знаю, что это за часть, — сказал наконец Лубе, поднимаясь и держа
в руках огромный кусок мяса. — А все-таки наесться можно до отвала.
Жан и Морис в ужасе отвернулись. Но их тоже мучил голод; они побежали
вслед за бандой, которая помчалась дальше, чтобы не оказаться застигнутой
врасплох у трупа зарезанной лошади. Шуто нашел в поле три крупные свеклы,
которые до него забыли выкопать. Желая избавиться от ноши, Лубе взвалил мясо
на плечи Лапуля; Паш нес котелок, который они захватили с собой на случай
удачной охоты. И все шестеро мчались, мчались, не переводя дыхания, словно
спасаясь от погони.
Вдруг Лубе остановил их:
— Ну и глупо! А где же мы сварим мясо?
Успокоившись, Жан предложил отправиться в каменоломню: она — в
каких-нибудь трехстах метрах, там можно найти укромный уголок и незаметно
развести огонь. Однако, когда они пришли туда, возникли новые затруднения.
Прежде всего, вопрос о дровах; к счастью, они обнаружили старую тачку, и
Лапуль расколол ее каблуком. Но здесь не оказалось ни капли питьевой воды.
Днем, на солнцепеке, высохли естественные водоемы. Водокачка находилась
слишком далеко, при замке Ла-Тур-а-Глер; там стояла очередь до двенадцати
часов ночи, каждый был еще доволен, если в толчее товарищ не опрокидывал
локтем его котелок. А несколько ближайших колодцев иссякли уже два дня
назад, из них можно было зачерпнуть лишь жидкую грязь. Оставалось только
взять воду из Мааса, а берег находился по ту сторону дороги.
— Я пойду туда с котелком! — предложил Жан.
Тут все возразили:
— Ну, нет! Мы не хотим отравиться: там полно мертвецов!
И правда, по Маасу плыли трупы людей и лошадей. Они мелькали
ежеминутно, они уже распухли, позеленели, разлагались. Многие застряли в
прибрежных травах, распространяя зловоние, беспрерывно вздрагивая под
напором течения. Почти все, кто пил эту отвратительную воду, заболели: у них
начались страшные рези в желудке, рвота и понос.
Тем не менее приходилось с этим мириться. Морис объяснил, что
прокипяченная вода уже безвредна.
— Ну, я иду, — повторил Жан и увел с собой Лапуля.
Когда в котелок налили воду, поставили на огонь и положили мясо, совсем
стемнело.
Лубе очистил свеклу, чтобы сварить похлебку. «Настоящее угощение с
того света», — говорил он. Все принялись разжигать огонь, подкладывая под
котелок обломки тачки. В глубине расщелины, среди скал, причудливо плясали
большие тени людей. Но им стало больше невтерпеж ждать; они накинулись на
омерзительную похлебку, исступленно раздирали мясо дрожащими руками, не
давая себе труда резать его ножом. Скоро их затошнило. Особенно противно
было есть без соли; желудок отказывался принимать пресное месиво из свеклы,
куски полусырого липкого мяса, похожего по вкусу на глину. Почти сразу у
всех началась рвота. Паш не мог больше есть; Шуто и Лубе осыпали бранью
«проклятую клячу»: с таким трудом сварили из нее похлебку, а теперь у них
рези в животе. Один только Лапуль наелся до отвала, но, вернувшись с тремя
товарищами на ночь под береговые тополя, он чуть не умер.
По дороге Морис молча схватил Жана за руку и потащил его в сторону на
боковую тропинку. Товарищи внушали ему невероятное отвращение, и он решил
отправиться на ночлег в лесок, где уже провел первую ночь. Это была хорошая
мысль: Жан ее вполне одобрил, когда вытянулся на покатом и сухом склоне под
прикрытием густой листвы. Они остались там до самого утра, хорошо выспались,
и это их немного подкрепило.
Следующий день был четверг. Но времени для них не существовало, они не
сознавали, как им живется, и только радовались, что опять устанавливается
хорошая погода. Жан убедил Мориса вернуться, вопреки его отвращению, на
берег канала, чтобы узнать, не угоняют ли их полк в тот день дальше. Теперь
ежедневно отправляли пленных колоннами в тысячу — тысячу двести человек и
пересылали их в германские крепости. Два дня назад они видели у прусского
караульного поста эшелон из офицеров и генералов, который направлялся в
Понт-аМуссон, чтобы сесть там в поезд. Все нетерпеливо, страстно желали
выбраться из страшного «Гиблого лагеря». Хорошо, если бы очередь дошла и до
них! Но 106-й полк оказался на том же самом месте, у канала, и, казалось,
еще больше измучился. Жан и Морис впали в отчаяние.
Однако в тот день они рассчитывали поесть. С утра через канал
установилась настоящая торговля между пленными и баварцами: пленные бросали
баварцам деньги, завязанные в платок, а баварцы возвращали платок с
солдатским хлебом или грубым, почти сырым табаком. Даже те французские
солдаты, у которых не было денег, ухитрялись что-то покупать, кидая баварцам
свои белые перчатки, до которых победители, видно, были большие охотники.
Целых два часа продолжался этот варварский обмен, и через канал перелетали
узелки. Но когда Морис перебросил монету в сто су, завязанную в шейный
платок, баварец по неловкости или ради злой шутки швырнул в обмен хлеб так,
что он упал в воду. Немцы злорадно расхохотались. Морис дважды упрямо бросал
монету, и дважды хлеб тонул. Услыша громкий хохот, прибежали немецкие
офицеры и под страхом строгих наказаний запретили своим солдатам продавать
что бы то ни было пленным.