— Это я
виноват!.. Дорогой мой, голубчик! Я отдал бы за него свою шкуру, а убил его,
как зверь!.. Что ж теперь с нами будет? Простите вы меня когда-нибудь?
В эту минуту они взглянули друг другу в глаза и были потрясены тем,
что, наконец, ясно прочитали в этом взгляде. Вспомнилось прошлое — Ремильи,
одинокая комната, где они прожили такие печальные и сладостные дни. Жану
опять явилась его мечта, сначала бессознательная, потом едва определившаяся:
женитьба, маленький домик, работа в поле, которой хватит, чтобы прокормить
семью честных, скромных тружеников. Теперь это было пламенное желание,
твердая уверенность, что с такой нежной, деятельной, смелой женой жизнь
стала бы поистине раем. Даже Генриетта, которая раньше и не помышляла об
этом, а только целомудренно и бессознательно отдавала свое сердце, теперь
прозрела и вдруг поняла все. Сама того не ведая, она уже тогда хотела выйти
замуж за Жана. Созревшее зерно глухо пробило себе дорогу; она любила
настоящей любовью этого человека, близ которого раньше находила только
утешение. Их взгляды это выражали, и в этот час они открыто любили друг
друга, но только перед вечной разлукой. Суждена была еще страшная жертва,
последний разрыв; их счастье, возможное еще накануне, рушилось вместе со
всей жизнью, исчезало в потоке крови, который унес ее брата.
Жан встал медленно, с тягостным усилием, и вымолвил:
— Прощайте!
Генриетта не двинулась с места.
— Прощайте!
Жан подошел к телу Мориса и взглянул на покойника. Высокий лоб Мориса
казался еще выше, узкое длинное лицо вытянулось, в пустых глазах, недавно
чуть безумных, погас огонь безумия. Жану очень хотелось поцеловать своего
«дорогого голубчика», как он столько раз называл Мориса, ко он не посмел.
Ему казалось, что он залит кровью Мориса; он отступал перед ужасной судьбой.
О, какая смерть среди крушения целого мира! Значит, в последний день, под
последними обломками погибающей Коммуны понадобилась еще эта лишняя жертва!
Бедное существо ушло из жизни с жаждой справедливости, при последнем
содрогании своей великой мрачной мечты, грандиозного и страшного замысла —
разрушить старое общество, сжечь Париж, перепахать и очистить землю, чтобы
на ней возникла идиллия нового, золотого века.
В смертельной тоске Жан обернулся и взглянул на Париж. К концу сияющего
воскресного дня косые лучи солнца на самом краю небосклона озаряли огромный
город жгучим алым светом. Казалось, это — кровавое солнце над безмерным
морем. Стекла бесчисленных окон накалились, словно их разжигали невидимые
мехи; крыши воспламенились, как пласты угля; желтые стены, высокие здания
пылали, потрескивая в вечернем воздухе, как вспыхивающие вязанки хвороста.
То был последний огненный сноп, гигантский багровый букет; весь Париж горел,
словно исполинская связка прутьев, словно древний, иссохший лес, взлетал
сразу в небо стаей крупных и мелких искр. Пожары не прекращались; все еще
поднимались большие столбы бурого дыма; слышался протяжный гул — может быть,
предсмертный хрип расстрелянных в казарме Лобо; а быть может, радостные
крики женщин и смех детей, обедавших на террасах ресторанов после приятной
прогулки.
Пожары не прекращались; все еще
поднимались большие столбы бурого дыма; слышался протяжный гул — может быть,
предсмертный хрип расстрелянных в казарме Лобо; а быть может, радостные
крики женщин и смех детей, обедавших на террасах ресторанов после приятной
прогулки. Дома и здания были разграблены, мостовые разворочены, но среди
всех этих развалин и страданий на пламенеющем царственном закате, закате
того дня, когда догорал Париж, снова шумела жизнь.
И вот у Жана возникло небывалое ощущение. Ему почудилось, что в
медленно наступающих сумерках, над столицей, объятой пламенем, уже встает
утренняя заря. А ведь это был конец всему, ожесточение судьбы, бедствия,
каких еще не приходилось испытать ни одному народу: беспрерывные поражения,
потеря целых областей, миллиарды контрибуции, гражданская война, потоки
крови, груды развалин и трупов; ни денег, ни чести — и необходимость
восстановить целый мир! Жан сам оставлял здесь свое растерзанное сердце,
Мориса, Генриетту, все свое счастливое будущее, унесенное грозой. И все-таки
за ревущим пеклом в сияющей высоте великого спокойного неба воскресала
живучая надежда. Это было подлинное обновление вечной природы, вечного
человечества, возрождение, обещанное тому, кто надеется и работает, дерево,
пускающее новый могучий росток после того, как отрезали прогнившую ветку,
чьи ядовитые соки сушили листву.
Жан, рыдая, повторил: — Прощайте!
Генриетта не подняла головы, закрыв лицо руками.
— Прощайте!
Опустошенное поле осталось невозделанным; сожженный дом лежал в
развалинах, и Жан, самый смиренный и скорбный человек, пошел навстречу
будущему, готовый приняться за великое, трудное дело — заново построить всю
Францию.
1892