. Мой бедный мальчик! Теперь больше не будут говорить, что ты
пруссак!..
Вдруг в кухню вошел старик Фушар. Он постучал в дверь по-хозяйски, и
ему решили открыть. Он был поражен; нечего сказать, приятно увидеть на своем
столе труп, а под столом лохань, полную крови!
— Негодяи вы этакие! Не могли вы обделать ваши пакости в другом месте,
что ли? А-а? Что ж, вы принимаете мой дом за кучу дерьма? Портить мою мебель
такими штуками?
Самбюк стал извиняться, пытался объяснить, в чем дело, но старик,
испугавшись, рассердился еще больше:
— А куда прикажете теперь девать вашего мертвеца? Вы думаете, это
хорошо — подбросить человеку труп? А что с ним делать?.. А если сюда явится
патруль, хорош я буду, нечего сказать! Вам-то на это наплевать, вы, небось,
не подумали, что я рискую в этом деле своей шкурой!.. Так вот, черт подери!
Вы будете иметь дело со мной, если не унесете вашего мертвеца, и сейчас же!
Слышите? Возьмите его за голову, за плечи, за лапы, за что хотите, да
унесите поживее, чтобы он здесь не валялся и чтобы тут волоска не осталось.
Самбюк в конце концов выпросил у Фушара мешок, хотя у старика сердце
обливалось кровью: ведь приходилось отдавать свое добро. Он выбрал последнюю
рвань и сказал, что дырявый мешок еще слишком хорош для пруссака. Кабас и
Дюка с величайшим трудом втиснули Голиафа в мешок: тело было слишком
большое, слишком длинное, ноги вылезали из мешка. Наконец его вынесли,
свалили в тачку, на которой возили хлеб.
— Даю вам честное слово, — объявил Самбюк, — мы швырнем его в Маас!
— Главное, привесьте ему к лапам два здоровых камня, а не то ведь он
всплывет, скотина! — настаивал Фушар.
И маленький отряд ушел по белой снежной дороге, исчез в черной ночи, и
слышался только легкий, жалобный скрип тачки.
Впоследствии Самбкж клялся головой отца, что привесил к ногам Голиафа
два здоровых камня. Но тело всплыло; пруссаки обнаружили его три дня спустя
в Пон-Можи, в высокой траве и, вынув из мешка труп немца, зарезанного, как
поросенок, пришли в неистовую ярость. Они стали угрожать населению,
притеснять его и обыскивать дома. Наверно, некоторые жители проболтались: в
один прекрасный день арестовали мэра Ремильи и старика Фушара по обвинению в
том, что они поддерживают связь с вольными стрелками, подозреваемыми в
убийстве. Попав в такую переделку, старик Фушар был поистине великолепен в
своем бесстрастии: он держал себя как старый крестьянин, знающий непобедимую
силу спокойствия и молчания. Он шел под конвоем, нисколько не испугавшись,
не спрашивая даже объяснений. Поживем — увидим! В округе шепотом говорили,
что он уже нажил на торговле с пруссаками крупные деньги и зарывал в землю
один за другим большие мешки экю.
Узнав обо всех этих происшествиях, Генриетта взволновалась. Опасаясь
навлечь беду на хозяев, Жан снова хотел уехать, хотя врач считал, что он
слишком слаб. Генриетта настаивала, чтобы Жан переждал недели две: ее снова
охватила тоска при мысли о предстоящей неизбежной разлуке.
Узнав обо всех этих происшествиях, Генриетта взволновалась. Опасаясь
навлечь беду на хозяев, Жан снова хотел уехать, хотя врач считал, что он
слишком слаб. Генриетта настаивала, чтобы Жан переждал недели две: ее снова
охватила тоска при мысли о предстоящей неизбежной разлуке. В день ареста
старика Фушара Жан спасся, спрятавшись в амбаре; но ему угрожала опасность:
в случае новых обысков его схватят и уведут. К тому же Генриетта дрожала и
за своего дядю — за старика Фушара. И однажды она решила отправиться в Седан
к Делагершам, у которых, по слухам, жил очень влиятельный прусский офицер.
— Сильвина! — сказала она перед отъездом. — Ухаживайте хорошенько за
нашим больным, в двенадцать часов дня давайте ему бульон, а в четыре —
лекарство!
Сильвина, вернувшись к своей обычной работе, опять стала бодрой,
послушной служанкой и в отсутствие хозяина управляла фермой, а Шарло всюду
бегал за ней.
— Будьте спокойны, сударыня, больной ни в чем не будет. нуждаться!.. Я
о нем позабочусь.
VI
В Седане, на улице Мака, у Делагершей после великих потрясений,
вызванных войной и капитуляцией, жизнь вошла в свою колею; уже четыре месяца
дни шли за днями под мрачным гнетом прусского владычества.
Но в больших строениях фабрики только один уголок в конце главного
здания оставался уединенным, словно нежилым: выходившая на улицу комната,
где все еще жил полковник де Винейль. Другие окна открывались, через них
проникал гул и движение жизни, а здесь жалюзи были всегда спущены, и окна
казались мертвыми. Полковник жаловался, что от яркого света у него, сильней
болят глаза, но никто не знал, правда ли это; в угоду ему и днем и ночью
зажигали лампу. Два с лишним месяца он не вставал с постели, и хотя доктор
Бурош нашел у него только трещину в щиколотке, рана не заживала; начались
всяческие осложнения. Теперь полковник вставал, но был в угнетенном
состоянии, во власти непонятного упорного недуга, который так подтачивал его
силы, что больной по целым дням лежал на кушетке перед пылающим камином. Он
исхудал, превратился в тень, а лечивший его врач только удивлялся и не мог
обнаружить никакой болезни, никакой причины этого медленного умирания.
Больной таял, как свеча.
Сейчас же после оккупации старуха Делагерш заперлась вместе с ним. Они,
наверно, с первых же слов поняли друг друга раз навсегда, твердо решив
оставаться взаперти в этой комнате, пока из дома Делагерша не выедут
пруссаки. Многие прусские офицеры провели здесь две-три ночи, но капитан фон
Гартлаубен все еще не уезжал. Впрочем, ни полковник, ни старуха больше
никогда не говорили об этих делах. Хотя старухе было уже семьдесят восемь
лет, она вставала с зарей, приходила к полковнику, усаживалась в кресло
напротив него, по другую сторону камина, и при немигающем свете лампы вязала
чулки для бедных детей, а полковник никогда ничего не делал, смотрел
остановившимся взором на огонь, как будто жил и умирал с некоей единственной
мыслью, и все больше цепенел.