К тому
же император не остановился, его неудержимо влекло опять к окну, где он
изнемогал от беспрерывного гула канонады. Хотя на его вытянувшемся мрачном
лице еще не стерлись следы румян, он еще больше побледнел, в нем
чувствовалась смертельная мука.
Вдруг по площадке лестницы пробежал подвижной человечек в запыленном
мундире; Делагерш узнал генерала Лебрена. Генерал толкнул дверь и вошел без
доклада. И опять послышался тревожный вопрос императора:
— Так почему же они все еще стреляют? Ведь я приказал поднять белый
флаг!
Адъютант вышел, дверь закрылась, и Делагерш не мог расслышать ответа
генерала. Все исчезло.
— Ох! Дела идут все хуже! — повторила Роза. — Я это понимаю, вижу по
лицам этих людей… А скатерть-то моя! Пропала она: говорят, ее разорвали…
Но больше всего мне жалко императора; его болезнь опасней, чем у маршала;
ему бы лучше лечь в постель, чем ходить по комнате, а он мучается и все
ходит и ходит.
Она была очень взволнована, ее красивое лицо, обрамленное белокурыми
волосами, выражало искреннюю жалость. Но за последние два дня
бонапартистские чувства Делагерша странно охладели, и он решил, что Роза —
дура. Тем не менее он немного посидел с ней в швейцарской, поджидая генерала
Лебрена. И когда генерал появился, Делагерш пошел за ним.
Генерал Лебрен объяснил императору, что для перемирия необходимо
вручить главнокомандующему немецкими армиями письмо за подписью
главнокомандующего французской армией. Тут же генерал вызвался составить это
письмо, отправиться на поиски генерала де Вимпфена и получить его подпись.
Он повез письмо, только опасался не найти де Вимпфена, не зная, в каком
месте поля битвы его искать. В Седане была такая давка, что Лебрену пришлось
ехать шагом, и Делагершу удалось дойти вслед за ним до Менильских ворот.
Выехав на дорогу, генерал Лебрен пустил коня вскачь; ему
посчастливилось встретить генерала де Вимпфена при въезде в Балан. За
несколько минут до этого де Вимпфен написал императору: «Ваше величество!
Станьте во главе ваших войск. Они будут считать честью пробить вам путь
сквозь неприятельские ряды!» При одном только слове «перемирие» Вимпфеном
овладело бешенство. Нет! Нет! Он ничего не подпишет! Надо сражаться. Было
половина четвертого. И вскоре французы предприняли героическую, отчаянную
попытку последним натиском прорваться сквозь баварские войска, еще раз пойти
на Базейль. На улицах Седана, в окрестных полях, чтобы обманом поднять дух
войск, кричали: «Базен идет! Базен идет!» С утра многие мечтали об этих
подкреплениях; каждый раз, как немцы выдвигали новую батарею, думали, что
это стреляют пушки французской армии, прибывшей из Метца. Было собрано около
тысячи двухсот человек отставших солдат из всех корпусов, все роды оружия
смешались, и маленькая колонна доблестно бросилась вперед по дороге,
осыпаемой картечью.
Сначала это было великолепное зрелище; падавшие солдаты
не останавливали натиска уцелевших; войска пробежали около пятисот метров с
неистовой отвагой. Однако скоро ряды поредели; даже самые храбрые солдаты
отступили. Что поделаешь против подавляющего численного превосходства? В
этой попытке обнаружилась только безумная смелость командующего армией,
который не хотел признать себя побежденным. В конце концов генерал де
Вимпфен остался один с генералом Лебреном на дороге между Баланом и
Базейлем, и им пришлось окончательно бросить ее. Оставалось только отступить
к стенам Седана.
Потеряв из виду генерала Лебрена, Делагерш тотчас же поспешил обратно
на фабрику, одержимый одним желанием — снова подняться в свою обсерваторию,
чтобы издали следить за событиями. Но, подходя к дому, он был вынужден
остановиться: в ворота въезжала повозка зеленщика; на дне ее, устланном
соломой, в полуобморочном состоянии лежал полковник де Винейль; его сапог
был в крови. На поле сражения он упорно старался собрать остатки своего
полка, пока не свалился с лошади.
Его немедленно понесли в комнату на втором этаже; прибежавший Бурош
нашел только трещину в щиколотке, вынул из раны куски голенища и ограничился
перевязкой. Бурош был завален работой, разъярен; он сошел вниз, крича, что
предпочел бы отрезать ногу самому себе, чем заниматься своим делом в таких
гнусных условиях, без приличного материала, без необходимых помощников. И
правда, уже не знали, куда девать раненых; решили укладывать их в траву на
лужайку. Они валялись там уже в два ряда; стонали, ждали перевязки под
открытым небом, под снарядами, которые все еще сыпались дождем. Раненых
свозили в лазарет с двенадцати часов дня; их набралось уже больше
четырехсот; Бурош потребовал еще хирургов, а ему прислали только молодого
городского врача. Бурош не мог справиться один со всей работой; он
исследовал раны зондом, резал, пилил, зашивал; он был вне себя, в отчаянии,
что работы все больше и больше. Жильберта, ошалев от ужаса и отвращения при
виде всей этой крови, сидела теперь у постели дяди — полковника де Винейля,
а старуха Делагерш осталась внизу, подавала пить раненым, метавшимся в
лихорадке, и вытирала пот с лица умирающих.
Поднявшись на террасу, Делагерш попытался разобраться в положении дел.
Город пострадал меньше, чем думали; в предместье Кассин возник единственный
пожар, и от него поднимался густой черный дым. Палатинский форт больше не
стрелял, наверно, за неимением боеприпасов. Только у Парижских ворот изредка
постреливали орудия. Но Делагерш сразу обратил внимание на другое: на башне
снова подняли белый флаг; однако с поля битвы его, наверно, не заметили,
пальба продолжалась с такой же силой. Соседние крыши закрывали Балансную
дорогу; Делагерш не мог следить за передвижением войск, но в подзорную трубу
он разглядел немецкий генеральный штаб на том же самом месте, что и в
двенадцать часов дня.