Он показался в толпе,
пробиваясь, ускоряя переправу.
Сидя с Жаном на откосе, Морис опять показал на север и повторил:
— Седан там… А там Базейль… А направо Дузи и Кариньян… Мы,
наверно, соберемся в Кариньяне… Да, будь светло, ты бы увидел! Ну и
простор!
И он обвел рукой огромную долину, полную тени. Небо еще не совсем
потемнело, и в просторах черных лугов можно было различить течение бледной
реки. Деревья казались бесформенной массой, в особенности ряд тополей слева
— волшебная преграда, закрывшая горизонт. В глубине, за Седаном, усеянным
светлыми точками, сгущался мрак, словно все Арденские леса набросили там
завесу своих столетних дубов.
Жан взглянул вниз на понтонный мост.
— Погляди-ка! Все провалится к черту. Мы никогда не переправимся.
Костры на обоих берегах горели ярче; огонь вспыхивал, освещая страшное
зрелище, и оно представало в тот миг отчетливым видением. Под тяжестью
кавалерии и артиллерии, проезжавших с самого утра, паромы, которые
поддерживали толстые доски, наконец подались, и настил погрузился в воду на
несколько сантиметров. Теперь переправлялись кирасиры, попарно, беспрерывной
вереницей, выступая из мрака одного берегового откоса и вступая во мрак
другого; моста больше не было видно, — казалось, люди ехали по воде, по ярко
освещенной воде, где плясало пламя пожара. Лошади со взвихренной гривой
ржали, упирались, с трудом продвигаясь по ужасающей зыбкой дороге, чувствуя,
как она уходит из-под ног. Привстав на стременах, натягивая повода, кирасиры
все проезжали да проезжали, закутавшись в длинные белые плащи, и только
каски сверкали красными отсветами. Казалось, это всадники-призраки с
огненными волосами направляются на войну с потемками.
Вдруг из сдавленного горла Жана вырвалась приглушенная жалоба:
— Ох, как я хочу есть!
Между тем солдаты заснули, забыв о мучительном голоде. Огромная
усталость пересилила страх, повергла их на землю, и все они простерлись на
спине и, открыв рот, заснули тяжелым сном под безлунным небом. С одного
конца голых холмов до другого вслед за ожиданием наступила мертвая тишина.
— Ох, есть хочу, есть! Землю готов грызть!
Этот крик вырвался у Жана. Обычно выносливый и молчаливый, Жан не мог
больше совладать с собой: он невольно вскрикнул, ошалев от голода, — ведь он
не ел почти тридцать шесть часов. Тогда Морис, видя, что их полк перейдет
Маас не раньше, чем через два — три часа, решительно сказал:
— Послушай, у меня в этих краях живет дядя, знаешь, старик Фушар, я
тебе о нем говорил… Отсюда полкилометра, я не решался, но раз ты хочешь
есть… Чего там! Старик даст нам хоть хлеба!
Жан согласился, и Морис повел его к дяде. Маленькая ферма старика
Фушара находилась у выхода из ущелья Арокур, близ плоскогорья, где заняла
позицию артиллерия.
Маленькая ферма старика
Фушара находилась у выхода из ущелья Арокур, близ плоскогорья, где заняла
позицию артиллерия. Это был низкий дом с довольно большими пристройками —
гумном, хлевом, конюшней, а на другой стороне дороги Фушар оборудовал особый
сарай для скотобойни; там он резал скот, а туши развозил потом по деревням.
Подходя, Морис удивился, что в доме совсем темно.
— А-а! Старый скряга! Он, наверно, заперся и не откроет.
Но вдруг Морис остановился. Перед фермой неистовствовало человек
двенадцать солдат-мародеров; они, наверно, изголодались и искали поживы.
Сначала они кричали, потом стучали, наконец, видя, что в доме темно и тихо,
они стали колотить в дверь прикладами винтовок, чтобы взломать замок.
Раздались громовые возгласы:
— Черт подери! Да ну! Сорви его к черту, раз никого нет!
Вдруг ставень слухового окна на чердаке открылся, и показался высокий
старик в блузе, он стоял с непокрытой головой, в одной руке он держал свечу,
а в другой — ружье. У него были жесткие седые волосы, квадратное лицо,
изрезанное глубокими морщинами, крупный нос, большие выцветшие глаза,
упрямый подбородок.
— Воры вы, что ли, что все ломаете? — крикнул он грубым голосом. — Чего
вам надо?
Солдаты чуть опешили и попятились.
— Мы подыхаем с голоду. Дайте чего-нибудь поесть!
— Нет у меня ничего, ни крохи… Что ж, вы думаете, мы можем прокормить
сотни тысяч человек?.. Утром здесь побывали другие, из армии генерала Дюкро,
и забрали у меня все.
Один за другим солдаты подошли.
— Все-таки откройте! Мы отдохнем, вы хоть что-нибудь да найдете…
Они опять стали стучать, но вдруг старик поставил свечу на подоконник и
приложил винтовку к плечу.
— Я размозжу голову первому, кто дотронется до моей двери, это так же
верно, как то, что здесь стоит свеча.
Тогда чуть было не завязался бой. Раздались ругательства, кто-то
крикнул, что надо разделаться с этим сукиным сыном, он, как и все мужики,
готов бросить хлеб в воду, лишь бы не дать куска солдатам. На Фушара уже
навели дула шаспо, собираясь расстрелять его, но он даже не отошел,
сердитый, упрямый, и стоял, озаренный ярким пламенем свечи.
— Ничего! Ни крохи!.. У меня все забрали!
Морис испугался за него и бросился вперед в сопровождении Жана.
— Товарищи! Товарищи!..
Он стал сбивать винтовки солдат и, подняв голову, умоляюще сказал
Фушару:
— Послушайте, будьте осторожны!.. Вы разве меня не узнали? Это — я.
— Кто это «я»? — Ваш племянник, Морис Левассер.
Старик Фушар опять взял подсвечник и, конечно, узнал Мориса, но
упрямился, решив не давать даже стакана воды.
— Племянник или нет, кто его знает, в этой кромешной тьме ничего не
разберешь.