Солдаты стояли на солнцепеке, не
снимая ранцев, под ружьем и наконец стали возмущаться.
— Значит, мы в арьергарде! — шутливо сказал Лубе.
Но Шуто взорвало:
— Нас поджаривают здесь, видно, чтобы поиздеваться над нами. Мы пришли
сюда первые, надо было шагать дальше.
По ту сторону канала, на широкой плодородной равнине, на ровных
дорогах, между порослями хмеля и зрелыми хлебами, было видно продвижение
отступающих войск, которые шли теперь в обратном направлении, по той же
дороге, что и накануне. Послышались смешки, злые шутки,
— Ну и скачем же мы! — заговорил опять Шуто. — Занятное у нас
наступление, а они со вчерашнего утра прожужжали нам об этом уши… Нет, это
уж слишком! Приходишь, и вдруг опять удирать, даже не успеваешь глотнуть
супу!
Солдаты смеялись все громче; Морис, стоявший рядом с Шуто, считал, что
Шуто прав. «Раз мы здесь торчим, словно колья, и ждем уже два часа, почему
нам не дали спокойно сварить суп и поесть?» Их опять стал мучить голод,
охватила черная злоба при воспоминании о недоваренном завтраке; они не могли
понять необходимости этой спешки, которая казалась им слабостью и
малодушием. Ну и зайцы, нечего сказать!
Лейтенант Роша прикрикнул на сержанта Салена, упрекая его за дурную
выправку солдат. На шум пришел капитан Бодуэн.
— Смирно!
Жан, как старый солдат, проделавший итальянский поход и давно привыкший
к дисциплине, молчал; он смотрел на Мориса, которого, казалось, забавляли
злые насмешки разгневанного Шуто, и удивлялся, как это барин, человек,
получивший образование, может одобрять такие слова. Пусть они в сущности
справедливы, все же говорить так не следует! Если каждый солдат начнет
бранить начальство и высказывать свое мнение, далеко не уйдешь, это уж
верно.
Наконец после двухчасового ожидания 106-й полк получил приказ двигаться
дальше. Но мост был все еще так загроможден арьергардом дивизии, что
произошел невероятный беспорядок. Несколько полков смешалось; некоторые роты
все-таки прошли, унесенные потоком людей; остальные, отброшенные к краю
дороги, вынуждены были топтаться на месте. В довершение неразберихи
кавалерийский эскадрон, упрямо стараясь пробиться, столкнул на соседние поля
отстававших пехотинцев. Не прошло и часа, а солдаты уже плелись вразброд,
цепь растягивалась, как будто намеренно опаздывая.
Жан, не желая оставить свой взвод, очутился позади и заблудился среди
дороги в ложбине. 106-й полк исчез; ни одного солдата, даже ни одного
офицера из их роты. Здесь были только отдельные солдаты, сборище
незнакомцев, изнеможенных, отставших в самом начале перехода; каждый шел
куда вздумается, куда приведут тропинки. Солнце жгло, было очень жарко;
ранец, ставший еще тяжелей от палатки и другой поклажи, страшно давил плечи.
Солнце жгло, было очень жарко;
ранец, ставший еще тяжелей от палатки и другой поклажи, страшно давил плечи.
Многие не привыкли носить его; им мешала даже плотная походная шинель,
подобная свинцовому покрову. Вдруг бледный солдатик с водянистыми глазами
остановился, бросил свой ранец в канаву и глубоко вздохнул, отдуваясь, как
умирающий, который возвращается к жизни.
— Правильно! — пробормотал Шуто.
Однако сам он пошел дальше, согнувшись под ношей. Но вот еще два
солдата сбросили ранцы, и тогда он не выдержал и крикнул:
— Эх! Плевать!
И движением плеча сбросил свой ранец под откос. Спасибо! Двадцать пять
кило на спине! С него довольно! Солдаты не вьючный скот, чтобы таскать все
это!
Почти в ту же минуту его примеру последовал Лубе и заставил Лапуля
сделать то же самое. Паш, который крестился перед всеми придорожными
каменными крестами, отстегнул ремень и бережно положил весь свой груз у
подножия невысокой стены, как будто он собирался за ним прийти. Один только
Морис еще шел со своей ношей, как вдруг Жан обернулся и увидел, что у его
солдат за плечами ничего нет.
— Наденьте ранцы, ведь за вас взгреют меня!
Но солдаты, еще не бунтуя, сердито и молча шли дальше, подталкивая
капрала на узкой дороге.
— Говорят вам, наденьте ранцы, или я доложу!
Мориса словно стегнули хлыстом по лицу. «Доложу!» Эта скотина, эта
деревенщина доложит, что несчастные, обессиленные люди сбросили невыносимую
ношу! И в припадке слепого гнева он тоже отстегнул ремень, бросил свой ранец
на край дороги и вызывающе, в упор посмотрел на Жана.
— Ладно! — с обычным спокойствием сказал Жан, не имея возможности
противодействовать своим людям. — Вечером посчитаемся.
У Мориса страшно болели ноги. Он не привык к грубым солдатским башмакам
и натер себе ступни до крови. Здоровье у него было довольно слабое;
казалось, спину, словно рана, жжет невыносимая боль от ранца, хотя Морис от
него отделался; бедняга не знал, в какой руке нести винтовку, от одной этой
тяжести он уже задыхался. Но еще больше страдал он от душевного изнеможения:
им овладел приступ отчаяния, которому он был подвержен. Часто, не имея сил
сопротивляться, Морис вдруг чувствовал, что воля его побеждена, он подпадал
под власть дурных инстинктов, плыл по течению и потом сам плакал от стыда.
Его ошибки в Париже были только безумствами того, «другого», как он
выражался, слабого юноши, который в часы малодушия становился способным на
последние низости. И теперь, волоча ноги под изнурительным солнцем, во время
отступления, похожего на бегство, он был только животным из этого стада,
отставшего, разбросанного, усеявшего дороги. То был отзвук поражения, отзвук
грома, прогрохотавшего далеко-далеко, во многих милях отсюда, грома, глухой
отгул которого преследовал теперь по пятам людей, охваченных ужасом,
бегущих, даже еще не увидав неприятеля.