В пляшущем отсвете огромных очагов огня Сена как будто катила
раскаленные угли. По ней, среди шипящих желтых головешек, стремительно
пробегали красные молнии. Жан и Морис все плыли и плыли вниз по течению этой
зажженной реки, между пылающих дворцов, словно по бесконечной улице
проклятого города, пламенеющего по обоим берегам потока расплавленной лавы.
— Так пусть же все сгорит, пусть все взорвется! — воскликнул Морис,
опять охваченный безумием при виде этого желанного разрушения.
Но Жан прервал его, испуганно замахал рукой, словно опасаясь, что такое
кощунство принесет им несчастье. Неужели Морис, которого он так любит, такой
образованный, мягкий человек, дошел до подобных мыслей? Жан приналег на
весла: они проехали под мостом Сольферино и плыли теперь по открытому
широкому пространству. Стало так светло, что реку, казалось, озаряло
полуденное солнце; свет падал отвесно, не было ни одной тени. Малейшие
подробности выступали с необычайной четкостью — зыбь течения, куча гравия на
берегах, деревца на набережных. Ослепительно белея, особенно отчетливо
вырисовывались мосты, можно было бы сосчитать их камни; казалось, от пожара
к пожару через эту огненную воду перекинуты нетронутые мостки. Иногда среди
глухого протяжного гула раздавался внезапный треск. Оседали тучи сажи; при
порывах ветра доносился запах гари. И страшнее всего было то, что другие,
отдаленные районы Парижа за Сеной как будто больше не существовали. Справа и
слева неистовые пожары слепили глаза, а дальше разверзалась черная бездна.
Взору представлялся лишь бесконечный мрак, небытие, словно весь охваченный
огнем Париж уже поглотила вечная ночь. И небо тоже погибло; пламя
поднималось так высоко, что затмевало звезды.
В приступе горячечного бреда Морис расхохотался диким смехом:
— Отличный праздник в Государственном совете и в Тюильрийском дворце!..
Фасады светятся, люстры сверкают, женщины пляшут. А-а! Пляшите, пляшите!
Ваши юбки дымятся, шиньоны горят!..
Он размахивал здоровой рукой, вспоминая оргии Содома и Гоморры, музыку,
цветы, извращенные наслаждения, дворцы, освещавшие мерзость наготы таким
множеством факелов, что загорелись сами. Вдруг раздался страшный взрыв.
Огонь в Тюильри с двух концов достиг зала Маршалов. Вспыхнули бочки пороха,
павильон Часов взорвался, как пороховой погреб. Поднялся огромный сноп огня;
небо застлал пламенеющий букет чудовищного пира.
— Браво! Аи да пляска! — крикнул Морис, словно в конце спектакля, когда
все опять погружается во мрак.
Жан снова стал его растерянно увещевать. Нет, нет! Не надо желать зла!
Если это всеобщее разрушение — значит, они сами погибнут! Он торопился
только причалить к берегу, бежать от этого ужасного зрелища. Но из
предосторожности он проплыл еще мимо моста Конкорд, решив вылезти только на
набережной Ла Конферанс, за поворотом Сены. И даже в такой опасный час, из
бессознательного уважения к чужой собственности, он не бросил лодку на
произвол судьбы, а потерял несколько минут, чтобы крепко привязать ее.
И даже в такой опасный час, из
бессознательного уважения к чужой собственности, он не бросил лодку на
произвол судьбы, а потерял несколько минут, чтобы крепко привязать ее. Он
решил пробраться на улицу Орти через площадь Конкорд и улицу Сент-Оноре.
Усадив Мориса на берегу, он поднялся один по ступеням набережной и опять
встревожился, поняв, как трудно будет преодолеть все нагроможденные здесь
препятствия. Ведь здесь — неприступная крепость Коммуны: терраса Тюильри,
вооруженная пушками, улицы Руайяль, Сен-Флорентен и Риволи, загражденные
высокими, прочными баррикадами; этим и объяснялась тактика Версальской
армии, линии которой составляли в эту ночь огромный входящий угол,
упиравшийся вершиной в площадь Конкорд, одним краем в товарную станцию
Северной железной дороги, на правом берегу Сены, другим — в бастион
городской стены у Аркейских ворот, на левом. Наступало утро; коммунары
оставили Тюильри и баррикады; правительственные войска недавно заняли этот
квартал, где тоже возникли пожары; на углу улиц Сент-Оноре и Руайяль с
девяти часов вечера горело еще двенадцать домов.
Жан опять сошел вниз на берег и увидел, что Морис дремлет, словно
оцепенев после сильного возбуждения.
— Дело предстоит нелегкое… Голубчик, ты еще можешь двигаться?
— Да, да, не беспокойся! Уж как-нибудь доберусь, живой или мертвый.
Морису было трудней всего подняться по каменной лестнице. Наверху, на
набережной, опираясь на руку Жана, он медленно двинулся, ступая, как
лунатик. Хотя еще не рассвело, отблеск соседних пожаров освещал широкую
площадь белесой зарей. Жан и Морис прошли это безлюдное место; их сердца
сжимались при виде мрачного опустошения. С двух сторон, по ту сторону моста
и в конце улицы Руайяль, смутными призраками выступали Бурбонский дворец и
церковь Магдалины, израненные канонадой. Проломанная терраса Тюильри почти
обвалилась. На самой площади пули пробили бронзу фонтанов; гигантский
обломок статуи города Лилля валялся на земле, рассеченный надвое снарядом, а
статуя Страсбурга, повитая крепом, как будто облеклась в траур, скорбя о
стольких разрушениях. У нетронутого Луксорского обелиска, в траншее,
случайно загорелась газопроводная труба, разбитая ударом кирки, и с
пронзительным свистом извергала струю пламени.
Жан обошел баррикаду, которая заграждала улицу Руайяль, между Морским
министерством и мебельным складом, спасенным от огня. Из-за мешков и бочек
слышались грубые голоса солдат. Спереди баррикаду защищал ров, полный
стоячей воды, где плавал труп федерата, а сквозь пролом виднелись дома на
перекрестке Сент-Оноре; они все еще не потухали, хотя рядом пыхтели
привезенные из предместья насосы. Справа и слева деревья, газетные киоски
были разбиты, иссечены картечью.