— Наши здорово дрались! — прибавил Проспер с чувством глубокого
уважения. — Мы вряд ли найдем здесь хозяина.
Сильвина уже входила в дом; из сырого сада видны были зияющие проломы
окон и дверей. Действительно, в комнатах не было никого: хозяева уехали,
наверно, еще до сражения. Сильвина пошла дальше, проникла в кухню и вдруг
опять вскрикнула от ужаса. Под раковиной для мытья посуды лежали два трупа:
зуав, красивый чернобородый мужчина, и огромный ярко-рыжий пруссак; они
яростно обхватили друг друга. Один впился зубами в щеку другого, окоченевшие
руки не выпускали добычи, казалось, еще трещат переломанные кости. Враги об-
вили друг друга таким узлом вечной ненависти, что пришлось бы похоронить их
вместе.
Проспер поспешил увести Сильвину: им нечего было делать в этом жилище
смерти. Они в отчаянии вернулись к прусскому посту, который задержал осла и
тележку, но, на их счастье, там, рядом с грубым офицером, оказался генерал,
приехавший осмотреть поле битвы. Он соблаговолил проверить их пропуск, отдал
его Сильвине и из жалости приказал «пропустить бедную женщину, дать ей
возможность найти труп мужа». Сильвина и Проспер вместе с тележкой и ослом
сейчас же направились к Фон-де-Живонн, подчиняясь новому, неожиданному
запрещению пруссаков проходить через Седан.
Они свернули влево, чтобы добраться до плоскогорья Илли по дороге,
пересекающей Гаренский лес. Но там они опять задержались; не раз им
казалось, что сквозь эту чащу не пройти: возникали все новые и новые
препятствия. На каждом шагу дорогу преграждали деревья, подкошенные
снарядами, подобные павшим великанам. Это был обстрелянный лес, где, словно
в тесном каре старой гвардии, стояли вековые деревья, неподвижные и стойкие,
как ветераны, которых подсекла канонада. Со всех сторон лежали стволы,
обнаженные, пробитые, рассеченные, словно человеческая грудь; и от этого
разрушения, этого побоища, от веток, истекавших соком, на них пахнуло
раздирающим душу ужасом и мукой, как от поля человеческой битвы. Здесь были
и трупы солдат, братски павших рядом с деревьями. У одного лейтенанта рот
был в крови, обе руки впились в землю, словно вырывая пучки травы. Дальше
плашмя лежал убитый капитан, приподняв голову и как будто еще вопя от боли.
Другие, казалось, спали в зарослях, а у зуава истлел синий кушак и совсем
обгорели борода и волосы. И на узкой лесной дороге много раз приходилось
оттаскивать тела, чтобы ослик мог пробраться дальше.
В маленькой лощине ужас внезапно прекратился. По-видимому, битва
перенеслась в другое место, не затронув этого чудесного уголка. Ни одно
дерево не было задето, ни одна рана не омочила кровью мох. Затянутый ряской,
протекал ручей, а по берегу, в тени высоких буков, тянулась тропинка.
Свежесть живых вод, трепетная тишина листвы были проникнуты очарованием,
восхитительным покоем.
Затянутый ряской,
протекал ручей, а по берегу, в тени высоких буков, тянулась тропинка.
Свежесть живых вод, трепетная тишина листвы были проникнуты очарованием,
восхитительным покоем.
Проспер остановил ослика, чтобы дать ему напиться из ручья.
— Как здесь хорошо! — воскликнул он с невольным вздохом облегчения.
Сильвина удивленно озиралась, ее поразило, что она тоже как будто
отдохнула и успокоилась. Но к чему мирная радость этого затерянного уголка,
когда везде только скорбь и смерть? Она безнадежно махнула рукой и
заторопилась:
— Скорей! Скорей! Пойдемте!.. Где это? Где вы видели Оноре?
Когда они наконец дошли до плоскогорья Илли, перед ними в пятидесяти
шагах внезапно развернулась открытая равнина. Это было настоящее поле битвы
— голые пространства, достигавшие горизонта, под необъятным, тусклым небом,
откуда непрерывно низвергались ливни. Трупы не валялись здесь грудами; всех
своих пруссаки, наверно, уже похоронили: ни одного из них не осталось среди
разбросанных трупов французов, усеявших дороги, сжатые поля, ложбины. Первым
Сильвина и Проспер увидели убитого у плетня сержанта — красивого, молодого и
сильного мужчину; казалось, он улыбался, полуоткрыв губы, его лицо было
спокойно. Но в сотне шагов, поперек дороги, они заметили другого; он был
чудовищно изуродован: голова почти оторвана, плечи забрызганы мозгами.
Дальше, за одиноко лежавшими телами, виднелись целые взводы; один за другим
семь мертвецов стояли, припав на одно колено, приложив ружья к плечу, убитые
во время стрельбы, а рядом, казалось, еще командовал убитый унтер-офицер.
Дорога вела дальше вдоль узкого оврага, и здесь Проспера и Сильвину опять
охватил ужас: в ров свалилась под картечью целая рота; здесь было полно
трупов — лавина упавших, сплетенных, изувеченных людей, которые судорожно
цеплялись за желтую землю руками и не могли удержаться. Каркая, взлетела
черная стая ворон; над телами жужжали рои мух, тысячами садясь на свежую
кровь.
— Где ж это? — снова спросила Сильвина.
Они проходили вдоль участка земли, сплошь покрытого ранцами. Их,
наверно, выбросил здесь какой-нибудь полк, теснимый неприятелем и
отступавший в панике. По усеявшим землю предметам можно было восстановить
происшествия битвы. На свекловичном поле там и сям валялись кепи, похожие на
большие алые маки; обрывки мундиров, погоны, портупеи свидетельствовали о
свирепой рукопашной схватке, какие редко бывают даже на войне, о чудовищной
артиллерийской дуэли, которая продолжалась не менее двенадцати часов. Но
чаще всего на каждом шагу они натыкались на обломки оружия, сабли, штыки,
шаспо, валявшиеся в таком количестве, что, казалось, они выросли из земли,
словно огромная жатва, возникшая в некий чудовищный день. Дорогу усеяли
также котелки, фляги, все, что вывалилось из выпотрошенных ранцев, — рис,
щетки, патроны. Всюду в полях и на дорогах видны были следы невероятного
опустошения: сорванные изгороди, деревья, словно сгоревшие от пожара, сама
земля, развороченная гранатами, вытоптанная, окаменелая под пятою
пронесшихся толп и такая истерзанная, что казалась обреченной на вечное
бесплодие.