— За ваше! Пусть все постараются вернуться с головой и ногами! —
вежливо ответил Жан, и все одобрительно засмеялись.
Надо было снова шагать. Подошел капитан Бодуэн, по-видимому
возмущенный, но лейтенант Роша намеренно отворачивался, снисходительно
разрешая солдатам выпить. Уже вышли на Шалонскую дорогу; то была бесконечная
дорога, обсаженная деревьями, прямая, как стрела, пролегавшая по огромной
равнине, среди нескончаемых сжатых полей, где торчали высокие стога и махали
крыльями деревянные мельницы. Дальше на север ряды телеграфных столбов
отмечали другие дороги, где двигались черные линии других полков. Впереди,
слева, под ослепительным солнцем, шла на рысях кавалерийская бригада. И весь
пустынный горизонт, всю эту печальную, безмерную пустоту оживляли, заполняли
исторгающиеся отовсюду потоки людей, неисчерпаемые муравьиные полчища.
К девяти часам 106-й полк свернул с Шалонской дороги налево, на дорогу
вдоль реки Сюипп. Она тоже тянулась бесконечной прямой чертой. Двигались
двумя шеренгами, на известном расстоянии одна от другой, оставляя середину
дороги свободной: по ней шли только офицеры. Морис заметил, что они
озабочены; не в пример им, солдаты были настроены хорошо, веселились, как
дети, радуясь, что, наконец, выступили. Взвод Жана шагал почти во главе
полка. Морис заметил издали полковника де Винейля и удивился его мрачной
осанке, высокому прямому стану, который покачивался в лад движению коня.
Музыканты шли в арьергарде вместе с полковой кухней. За ними, сопровождая
дивизию, следовали санитарные повозки и военно-обозная часть, а позади
огромный обоз всего корпуса: повозки с фуражом, закрытые фургоны с
продовольствием, возки с поклажей, целая вереница всевозможных подвод,
которая растянулась на пять с лишним километров; ее бесконечный хвост
показывался только на редких поворотах дороги. А на другом конце колонну
замыкали огромные стада крупных волов, которые брели в клубах пыли, — мясо,
приводимое в движение бичами, еще живое мясо, предназначенное для пропитания
воинственного кочующего племени.
Время от времени Лапуль движением плеча приподнимал спускавшийся ранец.
Под предлогом, что он сильнее всех, его нагружали утварью, принадлежащей
всему взводу, — большим котлом и бидоном для запасов воды. На этот раз ему
дали даже ротную лопату, убедив его, что нести ее — великая честь. И он не
жаловался; он весело слушал песню, которой тенор взвода, Лубе, развлекал
товарищей во время длинного перехода. У Лубе был знаменитый ранец, в котором
можно было найти все: белье, запасные башмаки, нитки, иголки, щетки,
шоколад, столовый прибор и оловянную тарелочку, не считая обязательного по
уставу довольствия — сухарей, кофе; и хотя в ранце лежали и патроны и на
ранце — скатанная шинель, палатка и колышки от нее, — все это казалось ему
легким, он умел, по его выражению, «хорошо укладывать вещи в свой сундучок».
— Все-таки гиблый край! — время от времени повторял Шуто, бросая
презрительный взгляд на мрачные равнины убогой Шампани.
Широкие меловые пространства тянулись, изменяясь до бесконечности. Ни
фермы, ни одной живой души, только стая ворон, мелькающих черными пятнами в
серых далях. Налево, далеко-далеко, гибкие извивы холмов на краю неба
увенчивались темно-зелеными сосновыми лесами; справа, по беспрерывной аллее
деревьев, можно было угадать течение реки Вель. А за холмами, в миле оттуда,
поднимался огромный столб дыма, и густые клубы совсем заволакивали горизонт
страшной огненной тучей.
— Что там горит? — спрашивали отовсюду. Из конца в конец колонну
облетел ответ: это горит уже два дня Шалонский лагерь, подожженный по
приказу императора, чтобы не достались пруссакам собранные там богатства.
Кавалерии арьергарда, по слухам, было поручено поджечь большой барак,
прозванный «желтым складом», полный палаток, колышков, циновок, и новый
склад — огромный запертый сарай, где громоздились котелки, башмаки, одеяла —
все, чем можно было снабдить еще сто тысяч человек. Стога сена тоже были
подожжены и пылали, как огромные факелы. И при этом зрелище, под этими
свинцовыми вихрями, которые вырывались из-за далеких холмов, облекая небо в
безнадежный траур, армия, шагавшая по широкой печальной равнине, погрузилась
в тяжелое молчание. На залитой солнцем дороге слышался только топот ног;
солдаты невольно оборачивались и смотрели на разрастающийся дым, а зловещая
туча следовала за колонной еще целый час.
Настроение поднялось на большой стоянке среди сжатого поля; сели на
ранцы, чтобы закусить. Макали в суп большие квадратные сухари, а маленькие,
круглые, хрустящие, легкие были настоящим лакомством; однако у них был один
недостаток: они вызывали нестерпимую жажду. По просьбе товарищей Паш запел
духовную песню, и весь взвод хором подхватил ее. Жан добродушно улыбался и
не мешал; Морис почувствовал себя уверенней, видя, как все бодры, какой
везде порядок и веселье в первый день похода. Остальную часть пути прошли
тем же молодецким шагом. Но последние восемь километров двигались с трудом.
Обогнули справа деревню Прон, сошли с большой дороги, чтобы пересечь
напрямик дикие места, песчаные пустоши, покрытые сосновыми лесками; и вся
дивизия с бесконечным обозом пробиралась сквозь леса, в песках, где ноги
увязали по щиколотку. Пустыня стала еще шире, встретилось только жалкое
стадо баранов под охраной большого черного пса.
Наконец к четырем часам 106-й полк остановился в деревне Донтриен, на
берегу реки Сюипп. Эта маленькая речонка протекает между деревьев. Посреди
кладбища, целиком покрытого тенью огромного каштана, — старая церковь. На
отлогом левом берегу, на лужке, полк разбил палатки. Офицеры говорили, что
четыре армейских корпуса в этот вечер расположатся бивуаком на линии Сюипп,
которая проходит от Оберива до Гетреживиля через Донтриен, Бетинвиль и
Пон-Фаверже, по фронту протяжением приблизительно в пять миль.