Днем со страшным грохотом взорвался
пороховой погреб в Люксембургском саду, и пронесся слух, что Пантеон рухнул
на дно катакомб. Весь день продолжались возникшие накануне пожары: горел
дворец Государственного совета и Тюильри, из Министерства финансов валил
тяжелый дым. Раз десять пришлось закрывать окно, а то без конца налетали бы
целыми роями черные бабочки — клочки испепеленных бумаг, уносимые силой огня
в небо и падавшие оттуда мелким дождем на землю; ими был покрыт весь Париж,
их подбирали даже в Нормандии, за двадцать миль от столицы. Теперь уже
пылали не только западные и южные кварталы, но и дома на улице Руайяль, на
перекрестке Круа-Руж и на улице Нотр-Дам-де-Шан. Вся восточная часть города,
казалось, была объята пламенем; горящая Ратуша преграждала горизонт
гигантским костром. Еще вспыхнули, как факелы, Лирический театр, мэрия IV
района, больше тридцати соседних домов, не считая театра Порт-Сен-Мартен,
который алел в стороне, на севере, словно стог сена, горящий во мраке темных
полей. Кое-кто поджигал из личной мести, может быть, даже из преступных
расчетов — старались сжечь судебные документы. Больше не было и речи о
самозащите, о попытке остановить огнем победоносные версальские войска.
Веяло безумием. Здание суда, Главный госпиталь, Собор богоматери были
спасены только благодаря счастливой случайности. Люди жаждали разрушения,
стремились похоронить под пеплом старый растленный мир, в надежде, что таким
путем возникнет новое, счастливое и непорочное общество, земной рай
первобытных сказаний.
— Ах, война, гнусная война! — вполголоса сказала Генриетта,
всматриваясь в этот город развалин, мук и агонии.
И правда, то был последний акт роковой трагедии, кровавое безумие,
созревшее на полях несчастных боев под Седаном и Метцем, эпидемия
разрушений, порожденная осадой Парижа, жесточайший кризис страны, которой
угрожает гибель среди убийств и развалин.
Но Морис, не отрываясь взглядом от горящих улиц, медленно, с трудом
произнес:
— Нет, нет, не проклинай войну!.. Она благодетельна, она совершает свое
дело…
Жан прервал его криком, в котором звучала ненависть и раскаяние:
— Черт ее подери! И подумать только, что ты ранен, да еще по моей вине!
Нет, не защищай войну, подлая это штука!
Раненый слабо махнул рукой.
— О, я — это пустяки! Есть немало других людей!.. Может быть, это
кровопускание необходимо, ведь это — жизнь, а жизнь не может существовать
без смерти.
Морис закрыл глаза, утомленный усилием, которого стоили ему эти
несколько слов. Генриетта знаками попросила Жана не возражать. Но гнев,
возмущение человеческими страданиями обуяли даже эту хрупкую, обычно
спокойную и смелую женщину; в ее ясных глазах оживала героическая душа деда,
героя наполеоновских преданий.
Генриетта знаками попросила Жана не возражать. Но гнев,
возмущение человеческими страданиями обуяли даже эту хрупкую, обычно
спокойную и смелую женщину; в ее ясных глазах оживала героическая душа деда,
героя наполеоновских преданий.
Прошло еще два дня таких же пожаров и убийств. Грохот пушек не умолкал,
монмартрские батареи, взятые Версальской армией, безостановочно громили
батареи, установленные федератами в Бельвиле и на кладбище Пер-Лашез; а
федераты стреляли наугад по Парижу, снаряды упали на улицу Ришелье и на
Вандомскую площадь. 25-го вечером весь левый берег Сены был в руках
версальцев. Но на правом берегу, на площади Шато-д’О и на площади Бастилии
все еще держались баррикады. Это были две настоящие крепости; их защищал
беспрерывный грозный огонь. С наступлением сумерек, когда бежали последние
члены Коммуны, Делеклюз взял свою трость, спокойно, словно гуляя, дошел до
баррикады, преграждавшей бульвар Вольтера, и там, сраженный пулей, пал
смертью героя. На следующий день, 26-го, на заре, были взяты Шато-д’О и
Бастилия; коммунары удерживали только Ла Виллет, Бельвиль и Шаронн;
защитников становилось все меньше, осталась лишь горсть смельчаков, решивших
погибнуть. Они ожесточенно сопротивлялись еще два дня.
В пятницу вечером, улизнув из казармы и пробираясь с площади Карусели
на улицу Орти, Жан невольно присутствовал на улице Ришелье при расстреле
коммунаров; это его потрясло. Уже третий день действовали два военных
трибунала: первый в Люксембургском дворце, второй в театре Шатле. Осужденных
в первом трибунале расстреливали в саду, а осужденных во втором вели в
казарму Лобо, и предназначенные для этого взводы версальцев расстреливали их
почти в упор во внутреннем дворе. Бойня была ужасней всего именно здесь:
погибали мужчины, дети, осужденные по одной улике: достаточно, что руки
черны от пороха, на ногах солдатские башмаки; погибали невиновные,
схваченные по ложному доносу, жертвы личной мести; они тщетно вопили,
стараясь оправдаться, но не могли добиться, чтобы их выслушали; версальцы
ставили под дула винтовок как попало целые толпы, столько несчастных людей,
что на всех не хватало пуль и раненых добивали ружейными прикладами. Кровь
лилась ручьями; мертвецов увозили на телегах с утра до вечера. И в
завоеванном городе, по прихоти внезапных вспышек мстительной злобы,
производились еще другие расстрелы — перед баррикадами, у стен на безлюдных
улицах, у подножия памятников. Жан видел, как обыватели вели женщину и двух
мужчин к караульному посту, охранявшему театр Французской комедии. Буржуа
оказались еще более жестокими, чем солдаты; появившиеся газеты призывали к
истреблению коммунаров. Остервенелая толпа особенно неистовствовала,
расправляясь с женщиной, одной из «поджигательниц», которые всюду мерещились
бредовому воображению перепуганных обывателей и обвинялись в том, что они
рыщут вечером по улицам, прокрадываются к богатым домам и бросают в подвалы
жестянки с зажженным керосином.