Вдруг она заметила в скрюченных пальцах Оноре окровавленный листок
бумаги. Она с волнением попробовала выдернуть его мелкими, осторожными
рывками. Но мертвец не хотел отдавать, сжимал бумажку так крепко, что ее
можно было бы вырвать только по клочкам. Это было письмо Сильвины, он хранил
его на груди, он сжимал этот листок в последней судороге, словно прощаясь с
любимой. Узнав письмо, Сильвина, несмотря на свою скорбь, прониклась великой
радостью, была потрясена, видя, что он умер с мыслью о ней. Да, да! Конечно!
Надо оставить ему это дорогое письмо! Ведь Опоре так упорно хочет унести его
с собой в могилу. Она опять залилась слезами, но теперь от этих теплых,
тихих слез ей стало легче. Она встала, принялась целовать руки, целовать лоб
мертвеца, с бесконечной нежностью твердя только одно слово:
— Милый!.. Милый!..
Между тем солнце клонилось к закату. Проспер принес одеяло, разостлал
его на земле и вместе с Сильвиной медленно, благоговейно приподнял тело
Оноре, положил на одеяло, завернул и понес к тележке. Снова собрался хлынуть
дождь. Маленькая похоронная процессия хмуро двинулась в дорогу вместе с
осликом по этой проклятой равнине, как вдруг вдали раздался как бы раскат
грома.
Проспер закричал:
— Кони! Кони!
Снова мчались бродячие, вольные и голодные кони. Они неслись по
широкому сжатому полю сплошным табуном; гривы развевались по ветру, ноздри
покрылись пеной, а косой луч багрового солнца отбрасывал на другой конец
плоскогорья тень этих исступленно скачущих коней. Сильвина бросилась вперед,
загородила собой тележку и в ужасе подняла руки, словно стараясь остановить
табун. К счастью, кони повернули влево по склону. Иначе они бы все
раздавили. Земля дрожала; из-под копыт посыпались камни, словно град
картечи; осла ранило в ухо. Кони исчезли в глубине оврага.
— Они скачут потому, что голодны! — сказал Проспер. — Бедняги!
Сильвина перевязала платком ухо ослика и опять взяла его под уздцы. Она
направилась с Проспером по плоскогорью обратно; им предстояло пройти те же
две мили до Ремильи. На каждом шагу Проспер останавливался, с тяжелым
сердцем смотрел на павших коней, горюя, что уходит, не найдя Зефира.
Чуть пониже Гаренского леса, когда они сворачивали влево, на дорогу, по
которой уже шли утром, немецкий патруль потребовал у них пропуск. И вместо
того чтобы направить их подальше от Седана, приказал, под страхом ареста,
пройти через город. Возражать было нечего: таков новый приказ. К тому же это
сокращало путь на два километра; Проспер и Сильвина очень обрадовались; их
одолела усталость.
Но в Седане идти стало значительно трудней. Как только они перешли за
стены укреплений, на них пахнуло смрадом; до самых колен поднимался слой
навоза. Город стал гнусной клоакой; здесь уже три дня скоплялись всякие
отбросы и испражнения ста тысяч человек. Эту подстилку из человеческих
нечистот уплотнял всяческий мусор, солома, сено, гниющие от лошадиного
помета.
Город стал гнусной клоакой; здесь уже три дня скоплялись всякие
отбросы и испражнения ста тысяч человек. Эту подстилку из человеческих
нечистот уплотнял всяческий мусор, солома, сено, гниющие от лошадиного
помета. Особенно отравляли воздух остовы коней, которых резали и свежевали
прямо на улицах. Кишки гнили на солнце, головы, кости валялись на мостовой,
кишели мухами. Угрожала неминуемая зараза, если спешно не вымести в сточные
канавы весь этот пласт чудовищных нечистот, который на улице де Мениль, на
улице Мака, даже на площади Тюренна достигал двадцати сантиметров. Впрочем,
на белых афишах, вывешенных прусскими властями, объявлялся приказ всем без
исключения жителям — рабочим, торговцам, буржуа, чиновникам — явиться на
следующий день с метлами и лопатами и приняться за работу под угрозой
строжайших наказаний: город должен быть вычищен к вечеру; и председатель
суда уже скоблил у своего дома мостовую и бросал в тачку всю эту грязь
лопатой для угля.
Сильвина и Проспер направились по Большой улице, но могли продвигаться
по этой зловонной грязи только шагом. В городе был переполох, и ежеминутно
на пути возникали преграды. Пруссаки обыскивали дома, вылавливая укрывшихся
французских солдат, упорно не желавших сдаться. Накануне, часа в два, когда
генерал де Вимпфен вернулся из замка Бельвю, подписав капитуляцию, пронесся
слух, что французская армия будет заключена на полуостров Иж, пока не
составят эшелоны для отправки пленных в Германию. Только немногие
французские офицеры рассчитывали воспользоваться пунктом капитуляции, по
которому они получат свободу при условии, что дадут письменное обязательство
не служить больше в армии. По слухам, из всех генералов один только
Бурген-Дефейль, сославшись на ревматизм, подписал такое обязательство, и в
то же утро, садясь в коляску перед гостиницей Золотого креста, был освистан
толпой. С раннего утра началось разоружение; солдаты должны были пройти по
площади Тюренна и бросать, каждый по очереди, оружие — винтовки, штыки — в
общую кучу, и куча на углу площади росла, подобно свалке железного лома.
Здесь стоял прусский отряд под начальством молодого офицера, и этот бледный
верзила, затянутый в голубой мундир, в шапочке с петушиным пером, в белых
перчатках, надменно и вежливо следил за разоружением. Когда один зуав в
порыве возмущения отказался бросить свое шаспо, офицер приказал увести его и
невозмутимо произнес: «Расстрелять!» Другие французские солдаты все шли и
шли так же угрюмо и бросали ружья механически, торопясь с этим покончить. Но
сколько солдат уже разоружилось! Их винтовки валялись в полях. А сколько
солдат уже второй день пряталось, мечтая скрыться в невероятной сутолоке!
Эти упрямцы врывались в дома, не отвечали на вопросы, забивались в угол.
Немецкие патрули шарили по всему городу, находили и таких, которые залезли
под кровати и столы. Многие французы, даже после того как их обнаружили,
упрямо не выходили из погребов, тогда немцы стреляли в отдушины.