— Прощайте! — сказал Морис, целуя зятя.
— Нет, нет! Какого черта! Не прощайте, а до свидания! — весело
воскликнул фабрикант.
Жан чутьем сейчас же нашел 106-й полк. Палатки стояли рядами на склоне
плоскогорья, за кладбищем. Почти стемнело, но можно было еще различить
мрачную груду городских крыш, а за ними Балан и Базейль, на лугах,
простиравшихся до линий холмов, от Ремильи до Френуа; налево чернел
Гаренский лес, направо широкой серебряной лентой блестел Маас. Морис
смотрел, как этот огромный горизонт погружается во тьму.
— А-а! Вот и капрал! — воскликнул Шуто. — Что? Была раздача?
Послышались крики. Целый день приходили солдаты, то поодиночке, то
небольшими группами в такой неразберихе, что начальники уже не требовали
объяснений. Они закрывали на все глаза и были рады принять тех, кто
соблаговолил вернуться.
Впрочем, совсем недавно вернулся и капитан Бодуэн, а лейтенант Роша
привел только к двум часам растрепанную роту, уменьшившуюся на две трети.
Теперь она собралась приблизительно в полном составе. Некоторые солдаты были
пьяны, другие голодны, так как не могли раздобыть ни куска хлеба, а раздача
и на этот раз не состоялась. Тем не менее Лубе ухитрился сварить капусту,
сорванную на соседнем огороде; но у него не было ни соли, ни сала, и желудки
по-прежнему взывали о пище.
— Как же это, господин капрал? Ведь вы ловкач! — насмешливо повторял
Шуто. — Нет, я не о себе хлопочу, я здорово позавтракал с Лубе у одной
дамочки.
Солдаты с беспокойством смотрели на Жана, его ждал весь взвод, особенно
злосчастные Лапуль и Паш; они ничего не раздобыли, рассчитывая на капрала:
ведь, по их словам, «он может извлечь муку хоть из камней». Жан, терзаясь
угрызениями совести оттого, что покинул своих солдат, сжалился и разделил
между ними полхлеба, который оставался у него в ранце.
— Черт подери! Черт подери! — говорил Лапуль, пожирая хлеб, не находя
других слов и урча от удовольствия, а Паш бормотал «Отче наш» и молитвы
богородице, чтоб быть уверенным, что и на следующий день небо пошлет ему
пищу.
Горнист Год звонко протрубил сбор. Но зори не было. Лагерь сразу затих.
И, удостоверясь, что полувзвод в полном составе, сержант Сапен, человек с
болезненным лицом и тонким носом, тихо сказал:
— Завтра вечером недосчитаемся многих.
Жан на него посмотрел, и Сапен, глядя в темноту, прибавил спокойно и
уверенно:
— И меня завтра убьют.
Было девять часов; ночь предстояла холодная: над Маасом поднялся туман,
и звезды скрылись. Морис, лежа рядом с Жаном у плетня, сказал, вздрогнув,
что лучше бы лечь в палатке. После отдыха у Вейсов они чувствовали себя еще
более разбитыми, их еще больше ломало, и ни тот, ни другой не мог заснуть.
Они завидовали лейтенанту Роша, который, презирая всякий кров, завернулся в
одеяло и геройски захрапел на сырой земле. Они еще долго с любопытством
смотрели на огонек, горевший в большой палатке, где бодрствовали полковник и
несколько офицеров. Весь вечер полковник де Винейль, по-видимому, очень
тревожился, не получая приказов, что делать завтра. Он чувствовал, что его
полк занял ненадежную позицию, слишком выдался вперед, хотя уже отступил,
покинув передовой пост, который занимал утром. Генерал Бурген-Дефейль не
появлялся; говорили, что он болен и лежит в гостинице Золотого креста;
полковник вынужден был отправить к нему офицера с уведомлением, что новая
позиция представляет опасность, ввиду того что 7-й корпус разбросан и
вынужден оборонять слишком растянутую линию фронта, от излучины Мааса до
Гаренского леса. На рассвете наверняка завяжется сражение. Оставалось только
семь или восемь часов великого покоя и мрака.
Морис очень удивился, заметив, что, как только в палатке полковника
потухла свеча, капитан Бодуэн, крадучись, проскользнул мимо него вдоль
забора и исчез на дороге в город.
Становилось темней; туман, поднявшийся над Маасом, покрыл все угрюмой
пеленой.
— Жан! Ты спишь?
Жан спал. Морис бодрствовал один. Лечь в палатке рядом с Лапулем и
другими ему не хотелось. Он с завистью слушал, как их храп вторит храпу
Роша. Быть может, великие полководцы спят хорошо накануне сражения просто от
усталости. Над огромным лагерем, утопавшим во тьме, поднималось лишь тяжелое
сонное дыхание, мощное и ровное. Больше не слышно было ничего. Морис знал,
что там, под крепостным валом, должен быть 5-й корпус, что от Гаренского
леса до деревни Монсель развернулся 1-й, а по ту сторону города занимает
Базейль — 12-й; все спало; медленное биение сердец доносилось от первых до
последних палаток, из смутных глубин мрака, на милю с лишним. А дальше
таилась иная неизвестность, и оттуда тоже иногда доносились звуки, такие
далекие, такие слабые, что их можно было принять просто за звон в ушах;
замирающий скок кавалерии, заглушенный грохот пушек и, главное, тяжелый шаг
солдат, кишение черного человеческого муравейника на высотах, нашествие,
окружение, которого не могла остановить даже ночь. А там что? Не потухают ли
внезапно огни, не раздаются ли отдельные вскрики? Это растет смертная тоска,
охватывая последнюю ночь, в испуганном ожидании дня.
Морис ощупью нашел руку Жана и сжал ее. Только тогда он успокоился и
заснул. Вдали виднелась лишь колокольня Седана, и на ней часы отбивали
время.