Потом — бесконечный путь по полю битвы, еще целая миля
по размытым дорогам, среди обломков, среди трупов, глядящих открытыми,
грозными глазами, еще и еще голые пространства, огромные немые леса, граница
на вершине перевала — и конец всему, спуск, дорога между сосен в глубине
тесной долины.
А первая ночь изгнания в Буйоне, в «Почтовой гостинице», которую
окружила такая толпа французских беженцев и просто зевак, что император счел
нужным показаться под ропот и свистки! Банальная комната в три окна выходила
на площадь и на реку Семуа; в ней стояли стулья, обитые красным шелковым
штофом, зеркальный шкаф красного дерева, цинковые часы на камине с
искусственными цветами в вазах, под стеклянным колпаком и раковинами по
бокам. Справа и слева от двери две одинаковые узкие кровати. На одну из них
лег адъютант и от усталости уже в девять часов заснул мертвым сном. На
другой долго ворочался император; он никак не мог заснуть, и если он вставал
и принимался ходить от боли, у него было только одно развлечение: смотреть
на гравюры, висевшие на стене по обе стороны камина; первая изображала Руже
де Лиля, поющего «Марсельезу», вторая — Страшный суд: на яростный призыв
архангельских труб из недр земли вставали все мертвецы, воскресали все
убитые в боях, чтобы свидетельствовать перед богом.
Обоз императорской ставки — громоздкая, проклятая поклажа — остался в
Седане, за кустами сирени в саду префекта. Не знали, как упрятать все это,
убрать подальше от несчастных людей, подыхавших с голоду; в дни поражения
вызывающий, наглый облик этих вещей казался страшной, невыносимой насмешкой.
Пришлось дождаться самой темной ночи. Лошади, экипажи, повозки, фургоны,
нагруженные серебряными кастрюлями, вертелами, корзинами тонких вин, выехали
из Седана и тоже направились в Бельгию по мрачным дорогам, втихомолку,
тайком, словно везли награбленное.
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
I
Весь бесконечный день битвы Сильвина, не отрываясь, смотрела с холма
Ремильи, где находилась ферма старика Фушара, на Седан, окутанный дымом
грохочущих пушек, и трепетала при мысли об Оноре. На следующий день она еще
больше встревожилась, не зная, как добиться точных сведений от прусских
караульных, которые отказывались отвечать, да и сами ничего не знали.
Солнце, сиявшее накануне, скрылось, хлынул дождь, и долину покрыл белесый
туман.
Старик Фушар упорно молчал, но тоже томился, беспокоясь отнюдь не о
сыне, а о том, как несчастья, постигшие страну, обернутся для него самого; к
вечеру он вышел на порог, выжидая событий, и вдруг заметил рослого молодца в
блузе, который уже некоторое время растерянно слонялся по дороге. Узнав его,
старик так удивился, что, не остерегаясь трех проходивших пруссаков, громко
крикнул:
— Как? Это ты, Проспер?
Африканский стрелок замахал рукой, чтобы он замолчал, подошел и
вполголоса ответил:
— Да, эго я.
На следующий день она еще
больше встревожилась, не зная, как добиться точных сведений от прусских
караульных, которые отказывались отвечать, да и сами ничего не знали.
Солнце, сиявшее накануне, скрылось, хлынул дождь, и долину покрыл белесый
туман.
Старик Фушар упорно молчал, но тоже томился, беспокоясь отнюдь не о
сыне, а о том, как несчастья, постигшие страну, обернутся для него самого; к
вечеру он вышел на порог, выжидая событий, и вдруг заметил рослого молодца в
блузе, который уже некоторое время растерянно слонялся по дороге. Узнав его,
старик так удивился, что, не остерегаясь трех проходивших пруссаков, громко
крикнул:
— Как? Это ты, Проспер?
Африканский стрелок замахал рукой, чтобы он замолчал, подошел и
вполголоса ответил:
— Да, эго я. С меня довольно воевать неизвестно за что; я удрал… Дядя
Фушар, не нужен ли вам батрак?
Старик сразу насторожился. Он как раз искал батрака. Однако не стоило
это обнаруживать.
— Батрак? Да нет! Пока не нужен… А ты все-таки войди, выпьем по
стаканчику! Уж, конечно, я не оставлю тебя в беде на улице!
Сильвина ставила суп на огонь; маленький Шарло цеплялся за ее юбки,
играя и смеясь. Сначала она не узнала Проспера, хотя он когда-то служил
вместе с ней, и, только принеся бутылку вина и два стакана, она
присмотрелась и вскрикнула. Все мысли ее были с Оноре.
— А-а! Вы оттуда, правда?.. Как Оноре? — Проспер хотел было ответить,
но не решился. Уже два дня он жил словно во сне, среди неистово мелькавших
смутных событий, о которых у него не оставалось никаких точных воспоминаний.
Он, кажется, видел, как Оноре упал на пушку и умер, но утверждать это он не
мог; так зачем же огорчать людей, если сам не знаешь наверно? Он только
пробормотал:
— Оноре? Не знаю… Не могу сказать…
Но Сильвина пристально смотрела на него, настаивала: — Значит, вы его
не видели?
Проспер медленно развел руками и покачал головой.
— Вы думаете, там можно что-нибудь разобрать? Чего только не было, чего
только не было! Обо всем этом проклятом сражении я не мог бы рассказать вот
столечко!.. Даже о тех местах, где мы побывали… Там ведь совсем дуреешь,
честное слово!
Он залпом выпил стакан вина и угрюмо умолк, блуждая мысленно во мраке
воспоминаний.
— Я помню только одно: уже темнело, я очнулся… А когда я свалился с
седла во время атаки, солнце стояло очень высоко. Я лежал, наверно,
несколько часов; правую ногу мне придавил мой добрый Зефир: пуля угодила ему
прямо в грудь… Уверяю вас, невесело было лежать в таком положении; кругом
груды убитых товарищей и ни одной живой души, и все думаешь, что и ты
подохнешь, если никто не подберет!.. Я попробовал тихонько высвободить ногу,
но куда там! Зефир лежал на ней, тяжелый, как пятьсот тысяч чертей. Он был
еще теплый.