И немую скорбь являло все, что пытались
спасти, — жалкий скарб, выброшенный через окна и разбившийся о тротуар,
искалеченные столы со сломанными ножками, шкафы с пробитыми боками и
рассеченными дверцами, валяющееся изодранное, перепачканное белье, все
жалкие отбросы, оставшиеся после грабежа и гниющие под дождем!. Сквозь
зияющую пробоину в одном из фасадов, сквозь обвалившиеся половицы, на самом
верху, на камине, виднелись нетронутые часы.
— Эх! Свиньи! — ворчал Проспер.
При виде этой мерзости в нем закипала кровь: ведь еще два дня назад он
был солдатом.
Он сжимал кулаки; Сильвина бледнела и взглядом успокаивала его каждый
раз, как они проходили мимо часовых. У догоравших домов баварцы поставили
стражу; солдаты с заряженными ружьями, с примкнутыми штыками, казалось,
охраняли пожары, чтобы пламя совершило свою работу. Угрожающим взмахом руки,
гортанным окриком они отгоняли зевак и всех, кто бродил здесь с корыстной
целью. Жители стояли кучками, держались на расстоянии, молчали, дрожа от
сдержанной ярости. Молоденькая простоволосая женщина в испачканном платье
упорно стояла у дымящейся кучи камней, желая раскопать горящие угли, а
часовой ее не подпускал. Говорили, что у этой женщины в сгоревшем доме погиб
ребенок. Баварец грубо оттолкнул ее; вдруг она обернулась и, взглянув ему
прямо в лицо, с бешенством, с отчаянием осыпала его грязной бранью, гнусными
ругательствами и тут почувствовала некоторое облегчение. По-видимому,
баварец ничего не понял; он смотрел на нее с опаской и отступал. Прибежали
трое других баварцев и избавили его от этой женщины, куда-то потащив ее, а
она все орала. Перед обломками другого дома рыдал мужчина и две маленькие
девочки; они валились с ног от усталости и не знали, куда деться, они
видели, как все их добро развеялось пеплом. Но пришел патруль, разогнал
любопытных, и дорога опять опустела; остались только часовые, угрюмые и
суровые, они искоса поглядывали вокруг, следя за соблюдением своего
злодейского приказа.
— Свиньи! Свиньи! — сквозь зубы повторял Проспер. — Эх, задушить бы
хоть одного!
Сильвина снова велела ему замолчать. Вдруг она вздрогнула. В сарае,
уцелевшем от пожара, выла собака, уже два дня запертая и забытая здесь, выла
не умолкая, так протяжно, так жалобно, что под нависшим небом повеяло
ужасом; стал накрапывать мелкий серый дождик. В эту минуту у парка
Монтивилье показались три большие телеги, нагруженные трупами; на такие
телеги по утрам сваливают лопатами нечистоты, накопившиеся на улицах за
день, а теперь их набили трупами, останавливали перед каждым мертвецом,
подбирали его и ехали дальше под грохот колес; так они исколесили весь
Базейль, пока телеги не переполнились, а сейчас ждали, когда их двинут на
соседнюю свалку.
Торчали задранные ноги, болталась почти оторванная голова.
Когда все три телеги, трясясь по лужам, снова тронулись в путь, чья-то
длинная-длинная мертвая рука повисла, задела колесо, и мало-помалу с нее
сорвало всю кожу, а мясо содрало до кости.
В деревне Балан дождь перестал. Проспер уговорил Сильвину съесть кусок
хлеба, который он предусмотрительно захватил с собой. Было уже одиннадцать
часов. Когда они подъезжали к Седану, их остановил еще один прусский
сторожевой пост. На этот раз дело приняло скверный оборот: офицер вспылил,
не хотел даже вернуть им пропуск, объявил его подложным, изъясняясь, кстати
сказать, вполне правильно по-французски. По его приказанию солдаты поставили
осла и тележку под навес. Что теперь делать? Как проехать дальше? Сильвина
была в отчаянии, но вдруг вспомнила о родственнике Фушаров — Дюбрейле,
которого хорошо знала; его усадьба «Эрмитаж» находилась поблизости, в конце
переулка, за предместьем. Может быть, офицер послушает Дюбрейля: ведь он
человек богатый. Сильвина повела туда Проспера; их оставили на свободе,
задержав тележку и ослика. Сильвина и Проспер побежали к воротам «Эрмитажа»;
ворота были настежь открыты. Вдали, при входе в аллею вековых вязов,
открылось удивительное зрелище.
— Вот так штука! — воскликнул Проспер. — Да здесь люди живут в свое
удовольствие!
У подъезда, на площадке, усыпанной мелким гравием, собралась веселая
компания. Вокруг мраморного столика стояли голубые атласные кресла и диван;
эта старинная гостиная под открытым небом уже второй день мокла на дожде.
Развалясь справа и слева на диване, два зуава как будто смеялись; сидевший в
кресле маленький пехотинец согнулся и, казалось, хохотал, держась от смеха
за живот; трое других небрежно облокотились о ручки кресел, а стрелок
протягивал руку, словно собираясь взять со столика стакан. Они, наверно,
разграбили погреб и теперь кутили.
— Как это наши могут быть еще здесь? — пробормотал Проспер, подходя и
все больше удивляясь. — Вот молодцы! Значит, им наплевать на пруссаков?
Но Сильвина широко открыла глаза, вскрикнула и в ужасе отшатнулась.
Солдаты не двигались. Это были мертвецы. Казалось, у обоих зуавов не было
лица: носы были оторваны, глаза вышли из орбит, пальцы скрючились. А тот,
кто держался за живот, смеялся только оттого, что пуля рассекла ему губу и
выбила зубы. Это было поистине страшное зрелище: несчастные, казалось,
болтали, сидя в неестественных позах, как истуканы со стеклянными глазами,
открытыми ртами, застывшие, навек неподвижные. Дотащились ли они сюда, когда
были еще живы, чтобы умереть всем вместе? Или, верней, это пруссаки шутки
ради подобрали их и усадили в кружок, издеваясь над старинным французским
балагурством.
— Забавная шутка, нечего сказать! — бледнея, сказал Проспер.
Он всмотрелся в другие трупы, лежавшие на лужайках поперек аллеи, у
подножия деревьев, — трупы тридцати храбрецов, среди которых виднелось тело
лейтенанта Роша, изрешеченное пулями и завернутое в знамя.