Жильберта только что заснула, при слабом свете, проникавшем сквозь алые
занавески на окнах, ее красивая круглая головка с волной великолепных
распущенных черных волос, скатившись с подушки, покоилась на голой руке.
— Жильберта!
Спящая зашевелилась, потянулась, но все еще не открывала глаз.
— Да, прощайте!.. О, прошу вас!..
Но, приподняв голову, она узнала Генриетту.
— Как? Это ты?.. А который час?
Узнав, что пробило шесть, она смутилась и, чтобы скрыть смущение,
шутливо сказала, что в такой ранний час нельзя будить людей. На вопрос об ее
муже она ответила:
— Да он не вернулся. Он придет, я думаю, только к девяти часам…
Почему ты решила, что он вернется так рано?
Жильберта улыбалась, еще сонная, счастливая. Генриетта настойчиво
возразила:
— Говорят тебе, что в Базейле сражаются с самого утра; я очень волнуюсь
за мужа…
— Милочка! Напрасно! — воскликнула Жильберта. — Мой супруг так
осторожен, что если бы грозила хоть малейшая опасность, он был бы уже давно
здесь… Раз его нет, можешь быть вполне спокойна!
Эта мысль поразила Генриетту. Правда, Делагерш был не такой человек,
чтобы без пользы подвергаться опасности. Генриетта совсем успокоилась,
раздвинула занавески, открыла жалюзи, и комната озарилась ярким рыжим
отсветом неба, где солнце начинало пробиваться и золотить туман. Одно из
окон осталось приоткрытым; в большой теплой комнате, еще недавно запертой и
глухой, слышны были пушечные выстрелы.
Приподнявшись, облокотясь о подушку, Жильберта смотрела своими
прекрасными светлыми глазами на небо.
— Значит, там сражаются, — прошептала она.
Ее сорочка спустилась, под прядями распущенных черных волос обнажилось
розовое, нежное плечо; от пробудившейся Жильберты исходило всепроникающее
благоухание, аромат любви.
— Боже мой! Так рано! И уже сражаются! Как нелепо воевать!
Взгляд Генриетты случайно упал на мужские перчатки, офицерские
перчатки, забытые на круглом столике; она невольно вздрогнула. Жильберта
густо покраснзла, смущенно и ласково притянула ее к себе, на край постели.
Прильнув лицом к плечу подруги, она прошептала:
— Да, я почувствовала, что ты все знаешь, что ты его видела… Милая!
Не суди меня слишком строго! Он мой старый друг. Я призналась тебе в моей
слабости; это было в Шарлевиле, давно, помнишь?..
Она еще понизила голос и с тихим смешком растроганно прибавила:
— Вчера мы снова увиделись, он меня так умолял!.. Подумай! Ведь сегодня
утром он сражается! Его, может быть, убьют!.. Разве я могла отказать?
То был смелый и прелестный поступок, веселый и умиленный, последний дар
наслаждения, счастливая ночь, дарованная накануне битвы.
Вот почему, вопреки
смущению, Жильберта улыбалась. У нее ни за что не хватило бы духу закрыть
перед ним дверь: ведь все обстоятельства благоприятствовали этому свиданию.
— Ты меня осуждаешь?
Генриетта очень серьезно выслушала подругу. Такие дела ее удивляли; она
их не понимала. Конечно, сама она не такая. С утра она всем сердцем была с
мужем, с братом, там, под пулями. Как можно спать так мирно, влюбленно
радоваться, когда любимым людям угрожает опасность?
— А твой муж, милая моя, и даже этот человек? Разве у тебя не болит
сердце, что ты не с ними? Ты разве не подумала, что с минуты на минуту их
могут принести сюда с пробитой головой?
Жильберта порывисто отстранила своей прелестной рукой это страшное
видение.
— Боже мой! Да что ты говоришь? Какая ты злая! Ты мне так испортила
утро!.. Нет, нет, я не хочу об этом думать, это слишком грустно!
Генриетта тоже невольно улыбнулась. Она вспомнила детство, когда отец
Жильберты, майор де Винейль, после ранений был назначен начальником таможни
в Шарлевиле и отправил дочь на ферму, под Шен-Попюле: его беспокоил кашель
Жильберты, преследовало воспоминание о смерти жены, рано погибшей от
чахотки. Девочке было только девять лет, но она уже отличалась шаловливым
кокетством; она разыгрывала комедии, всегда хотела быть королевой,
наряжалась во все тряпки, какие попадались ей под руку, собирала серебряные
бумажки от шоколада, чтобы делать из них браслеты и короны. Она осталась
такой же и в двадцать лет, выйдя замуж за лесничего Мажино. Городок Мезьер,
зажатый среди крепостных валов, ей не нравился; она осталась в Шарлевиле,
любила тамошнюю широкую жизнь, увеселения и празднества. Отец умер;
Жильберта пользовалась полной свободой при покладистом муже, настолько
ничтожном, что она даже не чувствовала никаких угрызений совести.
Провинциальное злословие приписывало ей много любовников, на самом же деле у
нее была связь только с капитаном Бодуэном, хотя, благодаря старым
знакомствам отца и родству с полковником де Винейлем, ее окружали блестящие
офицеры. Она не была ни злой, ни развращенной, только она обожала
наслаждения, и можно с уверенностью сказать, что, заведя любовника, она лишь
уступила непреодолимой потребности быть красивой и веселой.
— Очень дурно, что ты возобновила эту связь, — как всегда серьезно
сказала Генриетта.
Но Жильберта уже закрыла ей рот красивым и ласковым движением руки.
— Милочка! Да ведь я не могла поступить по-другому, и это было всего
один раз!.. Знаешь, я теперь скорее умру, чем обману мужа.
Обе замолчали и, при всем своем несходстве, нежно обнялись. Каждая
слышала биение сердца подруги, они могли бы понять различный язык этих
сердец; Жильберта вся отдавалась радости, расточала себя, Генриетта молча,
бесстрашно, как человек сильный духом, вся ушла в единственную, преданную
любовь.