Оба, свалившись от усталости, спали мертвым сном. Делагерш не
остался здесь, а направился в соседнюю комнату, к жене. На столике в
трепетной тишине горела лампа. Жильберта лежала поперек постели одетая;
по-видимому, она опасалась какой-нибудь катастрофы. Она спала невозмутимым
сном, а рядом на стуле сидела Генриетта и, положив голову на край матраца,
тоже дремала; но ее мучили кошмары, на ресницах повисли крупные слезы.
Делагерш посмотрел на спящих, и сначала у него явился соблазн разбудить
Генриетту и узнать, ходила ли она в Базейль. Может быть, она расскажет об
его красильне? Но ему стало жалко будить ее; он уже собирался уйти, как
вдруг в дверях появилась мать и знаками позвала его.
В столовой он с удивлением спросил:
— Как? Вы еще не легли?
Она отрицательно покачала головой и вполголоса ответила:
— Я не могу заснуть, я устроилась в кресле, у постели полковника… У
него сильный жар, он все просыпается и расспрашивает меня… А я не знаю,
что ответить. Зайди к нему!
Полковник де Винейль снова уснул. На подушке едва можно было различить
его длинное красное лицо, перечеркнутое белоснежными усами. Мать Делагерша
завесила лампу газетой, и весь этот угол комнаты находился в полумраке, а на
старуху падал яркий свет; она сидела в глубоком кресле, опустив руки, и,
уставившись строгим взглядом в одну точку, предавалась мрачным размышлениям.
— Постой! — шепнула она. — Мне кажется, он тебя услышал. Вот он
просыпается.
Полковник открыл глаза и, не поворачивая головы, пристально посмотрел
на Делагерша, узнал его и спросил дрожащим от волнения голосом:
— Все кончено? Правда? Капитуляция?
Заметив взгляд матери, Датагерш готов был уже солгать. Но к чему? Он
безнадежно махнул рукой,
— А что делать? Если б вы видели, что творится на улицах!.. Генерал де
Вимпфен недавно отправился в прусскую штаб-квартиру обсудить условия.
Полковник закрыл глаза, вздрогнул, и у него вырвался глухой стон:
— Господи!… Господи!..
И, не открывая глаз, он сказал прерывающимся голосом:
— Да, то, чего я хотел, надо было сделать вчера!.. Я знаю эту
местность, я высказал мои опасения генералу, но никто не слушал даже его…
Надо было занять все высоты над Сен-Манжем до Фленье; армия должна была
стоять под Седаном, овладеть ущельем Сент-Альбер… Мы бы ждали там
неприятеля, наши позиции были бы неприступны, а дорога на Мезьер оставалась
бы открытой.
У него заплетался язык; он пробормотал еще несколько невнятных слов, и
видения битвы, вызванные лихорадкой, мало-помалу помутились и исчезли.
Полковник заснул; может быть, ему опять приснилась победа.
— Врач ручается за его жизнь? — шепотом спросил Делагерш.
Старуха кивнула головой.
— Все равно! Ранения в ногу ужасны, — сказал Делагерш.
Старуха кивнула головой.
— Все равно! Ранения в ногу ужасны, — сказал Делагерш. — Ему придется
долго пролежать, правда?
Она промолчала, словно тоже погрузившись в великую скорбь поражения.
Старая г-жа Делагерш принадлежала к другому поколению, она была из той
старинной крепкой буржуазии пограничных местностей, которая некогда так
пламенно защищала родные города. В ярком свете лампы ее суровое лицо с
острым носом и тонкими губами явно выражало гнев, боль и возмущение, которые
не давали ей спать.
Делагерш почувствовал себя одиноким, его охватила страшная тоска. Опять
невыносимо захотелось есть; он решил, что теряет бодрость от голода, вышел
на цыпочках из комнаты и опять спустился со свечой на кухню. Но там было еще
печальней: печь потухла, буфет был пуст, тряпки валялись в беспорядке,
словно здесь тоже бушевал ветер бедствия и унес всю живую радость, все, что
можно есть и пить. Сначала Делагерш не надеялся найти даже сухую корку: ведь
все остатки хлеба пошли на похлебку для раненых. Но в углу буфета он
неожиданно обнаружил забытую накануне фасоль. Он съел ее без масла, без
хлеба, даже не присев, не решаясь подняться в комнаты с таким убогим ужином,
торопясь уйти из этой мрачной кухни, где от мигающей лампочки воняло
керосином.
Было не больше десяти часов; Делагерш праздно ждал известий — будет ли,
наконец, подписана капитуляция. Его по-прежнему мучила тревога, боязнь, что
борьба возобновится; он трепетал от ужаса при мысли, что тогда произойдет;
об этой опасности он не говорил, только сердце его сжималось. Вернувшись в
кабинет, где все еще спали Морис и Жан, он тщетно старался вытянуться в
глубоком кресле, но не мог заснуть; как только ему удавалось задремать, он
внезапно вздрагивал от разрыва снарядов: ему чудилось, что все еще грохочет
неистовая дневная канонада; он испуганно прислушивался и дрожал в
наступившей глубокой тишине. Он так и не смог заснуть, встал, принялся
бродить по темному дому, намеренно не входя в комнату, где бодрствовала его
мать: ее пристальный взгляд стеснял Делагерша. Дважды он ходил взглянуть, не
проснулась ли Генриетта, и останавливался, всматриваясь в спокойное лицо
жены. До двух часов ночи, не зная, что предпринять, он спускался,
поднимался, переходил с места на место.
Так не могло продолжаться. Он решил пойти снова в префектуру, чувствуя,
что не успокоится, пока не узнает о положении дел. Улица кишела народом; и
Делагерш впал в отчаяние: у него не хватит сил пройти туда и обратно через
все преграды; при одном воспоминании о них он чувствовал боль во всем теле.
Он остановился в нерешительности, как вдруг увидел Буроша; врач пыхтел и
бранился:
— Черт их подери! Все лапы отдавили!
Он ходил в ратушу, умолял мэра реквизировать хлороформ и прислать ему
на рассвете; запасы Буроша истощились, предстояли срочные операции, и он
опасался, как бы не пришлось, по его выражению, «резать раненых, словно
колбасу», кромсать их, не усыпляя.