— Если будем биться, дело
пойдет на лад.
И правда, он был так возбужден и взвинчен, что, казалось, его поднимало
над землей. Подумать, что за весь поход он не истратил еще ни одного
патрона! Он дошел до границы, провел томительную, ужасную ночь под
Мюльгаузеном — и не встретил ни одного пруссака, не выпустил ни одного
заряда; ему пришлось отступать к Бельфору, к Реймсу, и вот уже пять дней он
шел навстречу неприятелю, — а его шаспо {Нарезное ружье времен
франко-прусской войны, названное по имени его изобретателя французского
рабочего Шаспо.} по-прежнему оставалось девственным, бесполезным. Он все
больше чувствовал потребность, жажду хотя бы один раз прицелиться и
выстрелить, — только бы облегчить душу, разрядить нервное напряжение. Уже
полтора месяца, как он вступил в армию добровольцем, в восторженном порыве,
мечтая о предстоящем на следующий день сражении, а пока он только натер свои
слабые ноги, спасаясь бегством и топчась на месте, вдали от поля битвы. И,
охваченный общим лихорадочным волнением, он, как и многие другие, еще
нетерпеливей смотрел на дорогу в Гран-Пре — прямую бесконечную дорогу,
окаймленную прекрасными деревьями. Внизу открывалась долина; Эна извивалась
серебряной лентой между ив и тополей, и Морис не мог оторвать взгляда от
этого пути.
К четырем часам поднялась тревога; после длинного объезда вернулся 4-й
гусарский полк; из уст в уста передавались приукрашенные рассказы о стычках
с уланами, и это утвердило всех в уверенности, что атака неминуема. Через
два часа прибыл новый ординарец; он испуганно сообщил, что генерал Борда не
решается покинуть Гран-Пре, так как убежден, что дорога на Вузье перерезана.
На деле это было далеко не так: ведь ординарец проехал беспрепятственно. Но
это могло произойти с минуты на минуту, и командующий дивизией, генерал
Дюмон, немедленно двинулся с оставшейся бригадой на выручку своей другой
бригады, которой угрожала опасность. Солнце заходило за Вузье, черные
очертания крыш вырисовывались на большом красном облаке. И долго между двумя
рядами деревьев видна была бригада, пока она наконец не исчезла в
надвигавшихся сумерках.
Полковник де Винейль пришел удостовериться, хорошо ли расположился его
полк на ночь. Он с удивлением обнаружил, что капитан Бодуэн оставил свой
пост; но в эту минуту капитан как раз пришел и сослался на то, что
позавтракал в Вузье, у баронессы де Ладикур; полковник сделал ему строгий
выговор, и капитан выслушал его молча, как полагается подтянутому,
образцовому офицеру.
— Ребята, — повторял полковник, проходя мимо солдат, — нас атакуют,
наверно, сегодня ночью или завтра утром, на рассвете… Будьте готовы и
вспомните, что сто шестой полк никогда не отступал!
Все приветствовали его криками, все предпочитали встретиться лицом к
лицу с неприятелем, лишь бы кончилось бездействие, лишь бы не топтаться
здесь в малодушном унынии, которое овладело ими со дня выступления в поход.
Проверили винтовки, сменили иголки. Похлебав утром супу, теперь
удовольствовались сухарями и кофе. Было запрещено ложиться спать. Начальство
отрядило караулы за полторы тысячи метров, часовые были расставлены даже на
берегу Эны. Все офицеры бодрствовали у бивуачных огней. И у невысокой стены,
при дрожащем свете какого-нибудь костра, на мгновение мелькали расшитые
мундиры главнокомандующего и офицеров его штаба, тени которых испуганно
метались, выбегая на дорогу, прислушиваясь к топоту коней, в смертельной
тревоге за участь 3-й дивизии.
Около часу ночи Мориса назначили в секрет, выставленный далеко вперед,
за плодовым садом, между дорогой и рекой. Ночь была темным-темна. Оставшись
один, в гнетущей тишине заснувших окрестностей, Морис тотчас же почувствовал
страх, дикий страх, какого он еще никогда не испытывал, которого не мог
преодолеть, дрожа от гнева и стыда. Он обернулся, чтоб успокоиться, увидеть
лагерные костры, но их скрывал лесок; за ним простиралось море мрака, только
очень далеко горело несколько огней в Вузье, где предупрежденные жители,
верно, трепетали при мысли о предстоящей битве и не ложились спать. Морис
убедился, что, целясь, он даже не видит мушки своей винтовки, и похолодел от
ужаса. Тогда началось мучительное ожидание, все силы его существа напряглись
и обратились только в слух, уши открылись для неуловимых звуков и, наконец,
наполнились грохотом грома; журчание далеких вод, легкое вздрагивание
листьев, прыжок насекомого — все становилось чудовищным звучанием. Не топот
ли, не бесконечный ли грохот артиллерии доносится оттуда? Не послышался ли
слева осторожный шепот, приглушенные голоса? Не ползет ли в темноте
лазутчик, готовясь внезапно напасть, застигнуть врасплох? Трижды он чуть не
выстрелил, чтобы поднять тревогу. Опасаясь ошибиться, показаться смешным, он
чувствовал себя еще хуже. Он стал на колени, прислонился левым плечом к
дереву; ему казалось, что так прошло несколько часов, его здесь забыли, вся
армия, наверно, ушла без него. И вдруг он перестал бояться: на дороге,
которая, как он знал, находится в двухстах метрах, он отчетливо услышал
мерный шаг солдат. Сейчас же он убедился, что это находившиеся в опасности,
долгожданные войска, это генерал Дюмон ведет обратно бригаду генерала Борда.
Явилась смена; он простоял на посту не дольше установленного часа.
3-я дивизия вернулась в лагерь. Все облегченно вздохнули. Но были
приняты особые меры предосторожности: полученные сведения подтверждали все,
что считалось известным о приближении неприятеля. Несколько захваченных
пленных — мрачные уланы, закутанные в широкие плащи, — отказались отвечать
на вопросы. И рассвет, свинцовая заря дождливого утра, встал над людьми,
изнуренными долгим ожиданием и нетерпением. Уже четырнадцать часов солдаты
не отваживались заснуть. Часов в семь лейтенант Роша рассказал, что идет
МакМагон со всей армией. А на самом деле генерал Дуэ в ответ на свою депешу,
извещавшую накануне о неизбежном сражении под Вузье, получил от маршала
письмо, что надо держаться стойко, пока не пришлют подкрепление:
наступательное движение приостановилось; 1-й корпус направлялся к Террону,
5-й — к Бюзанси, а 12-й, по слухам, должен был остаться в Шене, на второй
линии.