В этой сутолоке производились
только спешные операции, необходимые раненым, которые находились в тяжелом
состоянии. Если угрожало сильное кровотечение, Бурош немедленно приступал к
ампутации. Он также не откладывал дела, когда приходилось искать осколки
снарядов в глубоких ранах и извлекать их, если они ползли в опасное место: в
основание шеи, область подмышки, бедра, сгиб локтя или под колено. Другие
раны он предпочитал оставить под наблюдением; санитары по его указаниям
только перевязывали их. Он самолично произвел уже четыре ампутации, но не
подряд, — после каждой трудной операции он, для отдыха, извлекал несколько
пуль: он начал уставать. Здесь было два стола: один — его, другой —
помощника. Между столами повесили простыню, чтобы оперируемые не могли друг
друга видеть. И как ни мыли эти столы губкой, они оставались красными; вода,
которую санитар выплескивал ведрами в нескольких шагах, на клумбу
маргариток, казалась кровью: ведь достаточно стакана крови, чтобы чистая
вода заалела и цветы на лужайке были как будто залиты кровью. Хотя под навес
свободно проникал воздух, от этих столов, тряпок, инструментов поднималось
тошнотворное зловоние и приторный запах хлороформа.
Делагерш был довольно жалостливый человек; он содрогался от
сострадания; вдруг он заметил, что в ворота въезжает ландо, и
полюбопытствовал. Наверно, нашли только эту частную коляску и набили ее
ранеными. Их было восемь; они лежали один на другом. Делагерш вскрикнул от
удивления и ужаса: в последнем раненом, которого вынесли, он узнал капитана
Бодуэна.
— Мой бедный друг!.. Подождите! Я сейчас позову мать и жену!
Они прибежали, предоставив служанкам свертывать бинты. Санитары
подхватили капитана и понесли в лазарет; они собирались положить его на
охапку соломы, но Делагерш заметил; что на одном тюфяке неподвижно лежит
землисто-бледный солдат и что у него остекленели глаза.
— Послушайте! Да ведь этот умер!
— А-а! Правда, — пробормотал санитар. — Надо его убрать отсюда, он
только мешает!
Санитары взяли труп и потащили на свалку, за ракитники. Там уже лежало
в ряд с десяток трупов, застывших с последним хрипом; у одних ноги словно
удлинились от боли; другие скрючились в ужасных позах. Некоторые как будто
подсмеивались, закатили глаза, оскалили зубы, обнажив десны; у многих
вытянулось лицо, и казалось, они еще плачут горькими слезами в безмерной
скорби. Один малорослый и худой юноша, которому снесло полголовы, судорожно
сжимал обеими руками фотографию жены, бледную дешевую фотографию,
забрызганную кровью. А у ног трупов валялась груда отрубленных рук и ног —
все отрезанное, все отсеченное на операционных столах, славно метла мясника
выкинула в угол отбросы, мясо и кости.
Увидев капитана Бодуэна, Жильберта затрепетала.
Увидев капитана Бодуэна, Жильберта затрепетала. Боже мой! Как он бледен
на этом матраце, совсем белый под корой грязи! И при мысли, что еще
несколько часов тому назад он держал ее в объятиях, надушенный, полный
жизни, Жильберта похолодела от ужаса. Она стала на колени.
— Друг мой! Какое несчастье! Но это ничего, правда?
Она бессознательно вынула платок и вытерла лицо капитана: она не могла
примириться с тем, что он весь в поту, черный от пыли и пороха. Ей казалось,
если она хоть немного приведет в порядок раненого, ему станет легче.
— Правда? Это ничего? Только нога!
Капитан словно очнулся от дремоты и с трудом открыл глаза. Он узнал
друзей и старался улыбнуться.
— Да, только нога… Я даже ничего не почувствовал, думал, что
споткнулся, и упал…
Но он говорил с трудом.
— Пить! Пить!
Старуха Делагерш, склонившаяся над капитаном с другой стороны,
заторопилась и побежала за графином и стаканом. В воду налили немного
коньяку. Капитан жадно выпил; оставшуюся воду пришлось разделить между
ранеными, лежавшими рядом; сии протягивали руки, страстно умоляли дать и им
попить. Одному зуаву ничего не досталось, и он заплакал.
Между тем Делагерш старался поговорить с врачом, чтобы капитана
осмотрели вне очереди. Бурош как раз вошел в сушильню; его халат был весь в
крови, широкое лицо в поту, от рыжей львиной гривы голова казалась’
огненной; когда он проходил, раненые привставали, старались его остановить:
каждый жаждал, чтобы его сейчас же осмотрели, спасли, сказали, что с ним.
«Ко мне! Господин доктор! Ко мне!» Вслед за Бурошем неслись бессвязные
мольбы, чьи-то руки ощупью старались схватить его за халат. Но врач,
поглощенный своим делом, тяжело дыша от усталости, работал, никого не
слушая. Он говорил вслух сам с собой, пересчитывал раненых пальцем,
нумеровал, распределял: «Сначала этого, потом того, потом вот этого; первый,
второй, третий; челюсть, рука, бедро», — а сопровождавший его помощник
прислушивался, стараясь все запомнить.
— Доктор! — сказал Делагерш. — Здесь капитан, капитан Бодуэн…
Бурош его перебил:
— Как? Бодуэн?.. Эх, бедняга!
Он остановился перед раненым капитаном. С одного взгляда он, наверно,
определил, что случай тяжелый: даже не нагибаясь, чтобы осмотреть ногу, он
сразу сказал:
— Ладно! Пусть мне его принесут немедленно, как только я закончу
операцию, которую сейчас готовят.
Он вернулся под навес; Делагерш пошел за мим, опасаясь, что врач
забудет свое обещание.
На этот раз предстояло вылущивание плеча по методу Лифранка — то, что
хирурги называют «красивой операцией», нечто элегантное и быстрое, в целом —
не больше сорока секунд.