Всюду в полях и на дорогах видны были следы невероятного
опустошения: сорванные изгороди, деревья, словно сгоревшие от пожара, сама
земля, развороченная гранатами, вытоптанная, окаменелая под пятою
пронесшихся толп и такая истерзанная, что казалась обреченной на вечное
бесплодие. Лил дождь, все тонуло в белесом тумане, от всего исходил
неистребимый запах, запах полей сражения, от которых веет прелой соломой,
горелым сукном, смрадом гнили и пороха.
Сильвина устала глядеть на эти поля смерти; ей казалось, что она прошла
по ним целые мили, она озиралась с возрастающей тоской.
— Где ж это? Где ж это?
Но Проспер не отвечал; его охватило волнение. Еще больше, чем трупы
товарищей, на него угнетающе действовали трупы лошадей, несчастных лошадей,
лежавших на боку. Их было много. У некоторых был особенно жалкий вид, они
лежали в ужасных позах: головы оторваны, бока вспороты, кишки вылезли.
Многие валялись на спине; брюхо у них непомерно вздулось, все четыре ноги
скорбно торчали в воздухе, словно колья. Вся необъятная равнина была усеяна
ими, как буграми. Одни после двухдневной агонии еще не околели и при
малейшем шуме страдальчески приподнимали голову, покачивали ею в стороны и
снова опускали; другие не двигались, но внезапно начинали дико ржать,
испуская стон, свойственный только подыхающим лошадям, такой страшный,
мучительный стон, что от него содрогалось небо. У Проспера сжалось сердце;
он вспомнил Зефира и подумал, что, может быть, увидит его.
Внезапно Проспер почувствовал, что земля затряслась от бешеной скачки.
Он обернулся и успел только крикнуть своей спутнице:
— Кони!.. Кони!.. Бегите за эту стену!
С вершины соседнего склона сотня вольных коней без всадников, —
некоторые еще навьюченные снаряжением, — неслись вниз, мчались прямо на них
с адской быстротой. Это были заблудившиеся лошади, которые остались на поле
битвы и чутьем объединялись в табуны. Уже два дня, лишенные овса и сена, они
щипали редкую траву, грызли изгороди, глодали древесную кору. И когда голод,
пришпоривая, словно стегал их по брюху, они все вместе бросались бешеным
галопом вперед и мчались по безлюдным, безмолвным полям, давя мертвецов,
приканчивая раненых.
Смерч приближался. Сильвина успела только оттащить осла с тележкой под
прикрытие стены.
— Боже мой! Они все раздавят.
Кони перескочили преграду; раздался как бы раскат грома, они скакали
уже дальше, по ту сторону стены, промчались по ложбине к самой опушке леса и
исчезли.
Сильвина снова вывела ослика на дорогу и потребовала от Проспера
ответа:
— Ну, где ж это?
Он стоял и смотрел во все стороны.
— Там было три дерева. Надо найти три дерева… Эх! Ведь в бою не
разберешь, а потом не очень-то легко вспомнить, по какой дороге шел.
Вдруг слева он заметил двух мужчин и женщину; он хотел их расспросить,
но при его приближении женщина убежала, а мужчины, пригрозив ему кулаком,
отогнали его. Он заметил еще других, но все его избегали и, словно
пресмыкающиеся, уползали в чащу; у этих оборванных, невероятно грязных людей
были подозрительные бандитские рожи. Проспер заметил, что там, где побывал
этот сброд, на мертвецах не оставалось башмаков, везде торчали голые
посиневшие ноги; и в конце концов он понял, что эти бродяги идут вслед за
немецкими войсками и грабят трупы; это целая свора хищников, последняя
сволочь, появившаяся после нашествия неприятеля. Мимо Проспера прошмыгнул
худой верзила с мешком за плечами; в его карманах звенели краденые часы и
монеты.
Какой-то мальчишка лет тринадцати — четырнадцати все ж подпустил к себе
Проспера. Проспер, узнав, что это француз, осыпал его бранью, но мальчик
возразил: «В чем дело? Разве нельзя зарабатывать на хлеб?» Он подбирает
шаспо, ему дают по пяти су за каждое. Утром он бежал из своей деревни; в
брюхе у него пусто уже второй день; его подрядил люксембургский
предприниматель, который вошел в сделку с пруссаками на поставку им
собранных с поля битвы винтовок. Ведь пруссаки опасались, что, если оружие
подберут пограничные крестьяне, французы переправят его в Бельгию, а оттуда
оно вернется во Францию. И целая свора оборванцев рыскала в поисках ружей,
добывая монеты в пять су, шаря в траве, подобно тому, как на лугах женщины
собирают одуванчики.
— Ну и работа, нечего сказать! — проворчал Проспер.
— А что же делать? Есть-то ведь надо! — ответил мальчуган. — Я никого
не обкрадываю.
Он был не из этих мест и не мог ничего сообщить; он только указал на
соседнюю ферму, где остались люди.
Проспер поблагодарил и пошел обратно к Сильвине, но вдруг заметил
шаспо, почти зарывшееся в борозду. Сначала он не хотел показывать его
мальчику. Но внезапно вернулся и, словно против воли, крикнул:
— Эй! Гляди, шаспо! Заработаешь еще пять су!
Сильвина подошла к ферме и заметила несколько крестьян; они рыли
кирками длинные рвы. Ими непосредственно командовали прусские офицеры с
простым хлыстиком в руке; держась прямо, словно аршин проглотив, они молча
следили за работой. Крестьян заставили зарывать мертвецов, из боязни, что от
дождливой погоды ускорится разложение. Здесь стояли две телеги, полные
трупов, и их выгружала целая партия рабочих, быстро укладывала тесными
рядами, не обшаривая, даже не заглядывая им в лица; потом три человека с
большими лопатами обходили ряд и покрывали его таким тонким слоем земли, что
под ливнями она уже трескалась. Все делалось наспех, и через каких-нибудь
две недели сквозь эти трещины неминуемо должна была проникнуть зараза.