Но однажды, отправляясь в лазарет, Генриетта увидела на кухне прусского
капитана и еще двух офицеров; она похолодела от ужаса и тут только поняла,
как она привязана к Жану. Значит, эти люди узнали, что на ферме скрывается
раненый француз, и пришли за ним; значит, Жана неминуемо отправят в
какую-нибудь немецкую крепость! Она прислушалась дрожа; ее сердце бешено
забилось.
Толстый капитан, говоривший по-французски, сердито распекал старика
Фушара:
— Так продолжаться больше не может!.. Да вы над нами смеетесь, что
ли?.. Я сам зашел предупредить вас, что, если это повторится, вы за все
ответите. Да, я сумею принять меры!
Старик Фушар, невозмутимо спокойный, притворялся ошеломленным и, словно
ничего не понимая, разводил руками.
— Как это так, сударь, как это так?
— Э-э! Не заговаривайте мне зубы! Вы отлично знаете, что три коровьих
туши, которые вы продали нам в воскресенье, были тухлые… Да, да, тухлые!
Коровы околели от заразной болезни; этой говядиной отравились наши солдаты,
и двое, наверно, уже умерли.
Внезапно старик Фушар разыграл сцену возмущения, негодования.
— Я продал вам тухлое мясо? Такое хорошее мясо, первый сорт! Да это
мясо можно дать роженице для укрепления сил!
Он стал хныкать, бить себя в грудь, кричал, что он честный человек, что
он лучше отрежет себе руку, чем продаст скверное мясо. «Люди знают меня уже
тридцать лет, и никто на свете не посмеет сказать, что я обвешиваю или
поставляю недоброкачественный товар!»
— Коровы были здоровехоньки, сударь, а если у ваших солдат рези в
животе, значит, они просто объелись или злоумышленники подсыпали им в котел
какого-нибудь порошку!
Он оглушил капитана таким потоком слов и лукавых предположений, что тот
наконец вышел из себя и резко перебил его:
— Ну, довольно! Я вас предупредил! Берегитесь!.. И вот что еще: мы
подозреваем, что вы в этой деревне укрываете вольных стрелков из леса Дьеле;
они убили позавчера еще одного нашего часового. Слышите? Берегитесь!
Пруссаки ушли, а старик Фушар пожал плечами и с величайшим презрением
захихикал. «Конечно, я поставляю пруссакам дохлую скотину, даю им жрать
только тухлое мясо! Вся падаль, которую привозят мне крестьяне, весь скот,
околевающий от болезней, все, что я подбираю в канавах, годится для этих
сволочей-пруссаков!»
Он подмигнул и с веселым торжеством шепнул успокоившейся Генриетте:
— Вот видишь, детка!.. А ведь некоторые люди толкуют, что я не
патриот!.. А-а? Пусть-ка попробуют сделать по-моему, пусть-ка всучат
пруссакам падаль и хапнут за это денежки!.. Я не патриот? Черт подери! Да
ведь я убью больше пруссаков тухлой говядиной, чем многие солдаты из ружья.
Узнав об этом происшествии, Жан встревожился. Если немецкие власти
подозревают, что жители Ремильи принимают у себя вольных стрелков из леса
Дьеле, они могут с минуты на минуту произвести обыск и найти его.
Если немецкие власти
подозревают, что жители Ремильи принимают у себя вольных стрелков из леса
Дьеле, они могут с минуты на минуту произвести обыск и найти его. Мысль, что
он может навлечь беду на своих хозяев, причинить хоть малейшую неприятность
Генриетте, была для него невыносима. Но Генриетта умолила его остаться еще
на несколько дней: рана заживает медленно, ноги не совсем окрепли, он еще не
может вступить в какой-нибудь полк действующей армии на севере или на Луаре.
И до середины декабря потянулись самые тревожные, самые скорбные дни их
уединения. Стало так холодно, что печка не могла уже согреть большую пустую
комнату. Глядя в окно на снег, густо устлавший землю, они вспоминали
затерянного там, в ледяном мертвом Париже, словно погребенного, Мориса, от
которого не приходило никаких известий. Вечно возникали одни и те же
вопросы: «Что он делает? Почему не подает признаков жизни?» Они не смели
признаться друг другу в мучительных опасениях: он ранен, болен, может быть,
убит. Кой-какие смутные сведения, по-прежнему доходившие до них через
газеты, отнюдь не могли их успокоить. После известий о якобы удачных
вылазках, которые потом беспрестанно опровергались, пронесся слух о крупной
победе, одержанной 2 декабря под Шампиньи генералом Дюкро; но впоследствии
оказалось, что на следующий день он оставил завоеванные позиции и был
вынужден опять уйти за Марну. С каждым часом Париж все тесней сжимало
кольцо; начинался голод; реквизировали не только рогатый скот, но и
картофель; частным лицам было запрещено пользоваться газом; скоро на улицах
стало совсем темно, мрак прорезали только красные вспышки пролетавших
снарядов. Каждый раз как Генриетта и Жан начинали греться у огня или есть,
кх преследовало воспоминание о Морисе и двух миллионах живых людей,
заточенных в этой гигантской гробнице.
К тому же с севера, из центра, приходили известия, что положение
ухудшается. На севере 22-й армейский корпус, составленный из бойцов
подвижной гвардии, кадровых рот, из солдат и офицеров, бежавших после
разгрома под Седаном и Метцем, был вынужден покинуть Амьен и отступить к
Аррасу; Руан тоже попал в руки врага, кучка солдат из разложившихся войск не
обороняла его по-настоящему. Победа, одержанная Луарской армией под Кульмье
9 ноября, породила пламенные надежды: Орлеан занят французами, баварцы
бегут, началось наступление через Этамп. Париж будет скоро освобожден. Но 5
декабря принц Фридрих-Карл снова взял Орлеан и разрезал надвое Луарскую
армию: три ее корпуса отошли к Вьерзону и к Буржу, а два других, под
начальством генерала Шаязи, — к Мансу, отступая целую неделю и героически
ведя непрерывные бои. Пруссаки были везде, в Дижоне, как и в Дьеппе, в
Мансе, как и в Вьерзоне. Каждое утро слышался далекий грохот последней
канонады, и сдавалась еще одна крепость.