.
Бельгия была в той стороне, мы боялись попасть туда нечаянно, а теперь,
когда хочешь туда пробраться, Бельгии нет!.. Так нет же! Это уж слишком.
Пусть меня схватят, пусть делают со мной, что хотят, я отправляюсь спать!
Он толкнул коня и, подпрыгивая в седле, как бурдюк, надутый гневным
ветром, поскакал в Седан.
Дорога поворачивала, они спустились в Фоя-де-Живонн — предместье,
зажатое между холмов, где виднелись домишки и сады вдоль дороги, которая
вела к лесам. Ее преградил такой поток беглецов, что лейтенанта Роша вместе
с Пашем, Лапулем и Годом притиснуло на перекрестке к трактиру. Жат и Морис с
трудом догнали их. И все с удивлением услышали, как кто-то их окликнул
хриплым, пьяным голосом:
— А-а! Вот так встреча!.. Эй, компания!.. Ну и встреча, надо сказать!
Они узнали Шуто. Он сидел в трактире у окна первого этажа. Совсем
пьяный, он бормотал, икая:
— Эй, коли хотите пить, не стесняйтесь!.. Для товарищей еще найдется…
Помахивая рукой через плечо, он кого-то звал:
— Иди сюда, бездельник!.. Налей господам!..
Из глубины трактира появился Лубе, держа в каждой руке по бутылке; он
потрясал ими и смеялся. Он был немного трезвей Шуто и весело, как парижский
балагур, гнусаво, словно торговец лакричной водой на народном гулянье,
выкрикивал:
— Свеженькой! Свеженькой! Кому угодно выпить?
С тех пор как Шуто и Лубе ушли как будто для того, чтобы отнести
сержанта Сапена в лазарет, их и след простыл. Наверно, они потом бродили,
разгуливали, избегая мест, где сыпались снаряды. И наконец попали сюда, в
разграбленный трактир:
Лейтенант Роша возмутился:
— Погодите, бандиты! Вы у меня наплачетесь! Как? Пьянствовать, когда мы
все подыхаем?..
Но на Шуто угроза не подействовала.
— Ну, знаешь, старое чучело, теперь больше нет лейтенантов. Есть только
свободные люди!.. Видно, пруссаки тебе мало всыпали, еще хочешь?
Лейтенанта пришлось удержать силой. Он хотел размозжить Шуто голову. Но
Лубе и сам с бутылками в руках старался водворить мир:
— Бросьте! Не стоит грызться! Все мы братья!
И, обращаясь к товарищам по взводу, Лапулю и Пашу, сказал:
— Не валяйте дурака! Входите! Промочите глотку!
Минуту Лапуль колебался, смутно сознавая, что стыдно кутить, когда у
стольких несчастных еще не было маковой росинки во рту. Но он так устал, так
изнемог от голода и жажды! Вдруг он решился и, ни слова не говоря, одним
прыжком нырнул в трактир, подтолкнув Паша, который тоже молча уступил
соблазну. Обратно они уже не вышли.
— Шайка разбойников! — твердил Роша. — Надо бы всех их расстрелять!.
Теперь с ним остались только Жан, Морис и Год; все четверо, тщетно
сопротивляясь, мало-помалу попали в поток беглецов, который катился во всю
ширину дороги.
Они оказались уже далеко от трактира. Беспорядочная толпа
валила к седанским рвам грязной волной, подобно смеси земли и камней,
которую бушующая гроза уносит с высот на дно долин. Со всех окрестных
плоскогорий, по всем склонам. по всем ложбинам, по Флуэнской дороге,
Пьермону, кладбищу, Марсову полю, как и по Фон-де-Живонн, стремилось
растущим потоком такое же перепуганное скопище людей. И как упрекнуть этих
несчастных, которые уже двенадцать часов стояли неподвижно под убийственным
артиллерийским огнем и ждали невидимого врага, против которого они были
бессильны? Теперь батареи обстреливали их спереди, сбоку и сзади; огонь все
больше и больше бил в одну точку, по мере того как армия отступала к городу;
то было всеобщее истребление, и на дне предательской ямы, куда несло
отступающих, образовалось человеческое месиво. Несколько полков 7-го
корпуса, особенно со стороны Флуэна, отходили в некотором порядке. Но близ
Фон-де-Живонн уже не осталось ни рядов, ни начальников; войска теснились,
обезумев; смещались остатки всех полков: зуавы, тюркосы, стрелки, пехотинцы,
большей частью безоружные, в испачканных, изодранных мундирах; лица и руки у
всех почернели; налившиеся кровью глаза вылезали из орбит, губы распухли от
крика и брани. Иногда конь без седока бросался вперед, скакал, опрокидывал
солдат, пробивая толпу, и вслед за ним неслась огромная волна ужаса. С
бешеной быстротой мчались пушки, разбитые батареи, и артиллеристы, словно
пьяные, не кричали: «Берегись!», а давили все и всех. Топот не утихал, это
был сплошной поток, люди бежали бок о бок, все вместе, пустоты сейчас же
заполнялись, все бессознательно спешили под прикрытие, за стену.
Жан снова поднял голову и обернулся к закату. Солнце еще озаряло потные
лица сквозь густую пыль, поднятую тысячами ног. Погода была прекрасная, небо
восхитительно голубое.
— Экая досада! Это окаянное солнце так и не хочет убраться к черту! —
повторил Жан.
Вдруг Морис увидел молодую женщину, — толпа прижала ее к стене и чуть
не раздавила. Он остолбенел: это была его сестра Генриетта. Он смотрел на
нее, разинув рот. Она как будто не удивилась и заговорила первая:
— Они его расстреляли в Базейле!.. Да, я была там… Так вот, я хочу,
чтобы мне отдали тело; я решила…
Она не называла ни пруссаков, ни Вейса. Но все было понятно. И Морис
понял. Он обожал сестру. Зарыдав, он воскликнул:
— Бедняжка! Дорогая моя!..