Вторая пуля чуть задела
рикошетом лоб над левой бровью. Генриетта дотронулась обеими руками до лба;
руки оказались в крови. Она ощупала голову, — была только большая ссадина,
череп не пострадал, и, чтобы приободриться, Генриетта несколько раз сказала
вслух:
— Это ничего, ничего!.. Да нет, я не боюсь, не боюсь! Она встала и
пошла под пулями беспечно, как существо, отрешенное от себя, уже не
рассуждающее, но отдающее свою жизнь. Она больше не старалась укрываться,
шла напрямик, подняв голову, ускоряя шаг, только чтобы поскорей дойти.
Вокруг разрывались снаряды; много раз ее чуть не убило, но она как будто
ничего не замечала. Поспешность, легкость и деловитость, казалось, помогали
идти этой молчаливой женщине, такой незаметной, такой гибкой; и вот она
оставалась невредимой среди опасностей. Наконец она добралась до Базейля.
Генриетта направилась через поле, засеянное люцерной, и вышла на дорогу, на
главную улицу, пересекающую поселок. Справа, шагах в двухстах, показался ее
дом; он горел, хотя на _ ярком солнце не было видно пламени; крыша уже почти
обвалилась, из окон валили клубы черного дыма. Тут Генриетта пустилась
бежать так, что у нее захватило дыхание.
С восьми часов Вейс оставался взаперти в своем доме и был отрезан от
отходивших войск. Возвращение в Седан сразу стало невозможным: баварцы,
ринувшись через парк Монтивилье, преградили путь к отступлению. Вейс был
один, с винтовкой и последними патронами, как вдруг заметил у своей двери
человек десять солдат, по-видимому отставших, отрезанных от товарищей; они
взглядом искали прикрытия, чтобы по крайней мере дорого продать свою жизнь.
Вейс стремительно спустился вниз, открыл им дверь, и в доме собрался целый
гарнизон: капитан, капрал, восемь солдат; все они были вне себя,
остервенели, решили не сдаваться.
— А-а! Лоран! И вы здесь? — крикнул Вейс, с удивлением заметив среди
них высокого худого парня, который подобрал винтовку какого-то убитого
солдата.
Этот парень в синей полотняной блузе работал по соседству садовником;
ему было лет тридцать; он недавно потерял мать и жену: обе умерли от тифа.
— А почему бы мне здесь не быть? — ответил он. — У меня осталась только
моя шкура, мне не жаль ее отдать… Да и забавно, знаете! Ведь я неплохо
стреляю, и занятно будет ухлопать побольше этих сволочей, одного за другим,
не потратив даром ни одного выстрела.
Капитан и капрал принялись осматривать дом. На первом этаже нечего
делать; они только придвинули мебель к двери и к окнам, чтобы
забаррикадировать их как можно прочней. Во всех трех комнатах второго этажа
и на чердаке они подготовили оборону, впрочем, одобрив то, что уже устроил
Вейс: он обложил жалюзи тюфяками, кое-где оставив щели для бойниц. Капитан
отважился высунуться, чтобы обследовать окрестность, и вдруг услышал детский
крик и плач.
— Что это? — спросил он.
Вейс снова увидал в соседней красильне маленького больного Огюста; весь
красный от жара, мальчик лежал на белых простынях, просил воды, звал мать, а
Она не могла ему ответить: она валялась на камнях, голова у нее была
пробита. При этом воспоминании Вейс скорбно махнул рукой и ответил:
— Бедный малыш! Его мать убило снарядом, вот он и плачет.
— Черт подери проклятых немцев! — пробормотал Лоран. — Надо будет
рассчитаться с ними за все это!
В дом пока попадали только шальные пули. Вейс и капитан в сопровождении
садовника и двух солдат поднялись на чердак: оттуда удобней следить за
дорогой. Она виднелась сбоку от Церковной площади. Теперь эта площадь была в
руках баварцев, но они все еще продвигались с большим трудом и крайне
осторожно. На углу переулка почти четверть часа их удерживала кучка
французских пехотинцев таким частым огнем, что здесь уже высились груды
трупов. На другом углу баварцам пришлось взять приступом дом, чтобы пройти
дальше. По временам в дыму мелькала фигура женщины с винтовкой, стрелявшей
из окна. Это был дом булочника; там оказались отставшие солдаты, смешавшиеся
с обывателями; после взятия дома раздались крики, произошла страшная свалка,
докатившаяся до противоположной стены; в этом потоке показалась женская
юбка, мужская куртка, чьи-то седые взъерошенные волосы; потом прогремел
залп: немцы расстреливали жителей; кровь забрызгала стену доверху. Немцы
были неумолимы: каждого обывателя, захваченного с оружием в руках и не
принадлежавшего к французским войскам, немедленно расстреливали как
виновного в преступлении, ставившем его вне закона. Неистовое сопротивление
этого села еще больше разжигало злобу немцев, и, терпя уже в продолжение
пяти часов страшные потери, они жестоко мстили. Всюду текли красные ручьи,
дорогу преграждали мертвецы, некоторые перекрестки превратились в кладбище,
откуда доносился предсмертный хрип. В каждый дом, взятый после упорной
борьбы, немцы бросали зажженную солому; одни бежали с факелами, другие
поливали стены керосином, и скоро целые улицы охватил огонь. Базейль
запылал.
Во всем селе остался только дом Вейса с закрытыми жалюзи, грозный,
словно крепость, решившая не сдаваться.
— Внимание! Вот они! — крикнул капитан.
С чердака и со второго этажа грянул залп; он уложил трех баварцев,
которые наступали, крадучись вдоль стен.
Остальные отбежали, укрываясь за всеми углами и выступами, и началась
осада дома; пули так забарабанили, что, казалось, разразился ураган с
градом. Стрельба не утихала около десяти минут, пробивая штукатурку и почти
не причиняя вреда. Но один из солдат, которого капитан взял с собой на
чердак, имел неосторожность высунуться в слуховое окно и был убит наповал:
пуля попала ему прямо в лоб.