Вдруг он
вспомнил, что ниже по течению реки, в Вилье, есть паром, и наудачу,
рассчитывая, что им наконец повезет, они направились к этой деревне через
луга и пашни на правом берегу. Сначала все шло неплохо; пришлось только раз
скрываться от кавалерийской разведки; почти четверть часа они стояли
неподвижно, прижавшись к стене. Опять полил дождь; стало очень трудно идти,
ведь Морису приходилось шагать по размытой земле, рядом с лошадью; к
счастью, она была совсем смирная.
В Вилье им действительно повезло: паром совсем недавно, в этот поздний
час, перевез баварского офицера, и сейчас же без всяких затруднений их
переправили на другой берег. Но в деревне возникли опасности, начались
страшные мытарства: Жан и Морис чуть не попали в лгпы часовых, расставленных
вдоль дороги на Ремильи. Они опять бросились в поля, двинулись наугад по
маленьким ложбинам, по узким, чуть заметным тропинкам. Малейшие препятствия
вынуждали их сворачивать в сторону. Они пробирались через живые изгороди и
канавы, прокладывали себе путь сквозь непролазные кустарники. Жан продрог
под мелким дождем; его стало лихорадить; почти потеряв сознание, он лег
поперек седла, ухватился обеими руками за гриву лошади; а Морис, переложив
узду в правую руку, левой поддерживал его за ноги, чтобы он не свалился. Они
подвигались так целую милю с лишним, еще почти два часа, изнывая,
спотыкаясь, скользя, теряя равновесие; на каждом шагу и лошадь, и Жан, и
Морис чуть не падали. Они выбились из сил; их забрызгало грязью, у лошади
дрожали ноги; Жан полулежал неподвижно, словно мертвый; Морис исступленно
шел дальше, движимый только силой братского сострадания. Светало; наконец
часов в пять они прибыли в Ремильи.
Старик Фушар во дворе своей фермы, расположенной над Деревней, при
выходе из ущелья Арокур, грузил на тележку двух баранов, зарезанных
накануне. Увидя племянника в таком жалком состоянии, он был ошеломлен и при
первых же словах Мориса грубо воскликнул:
— Приютить тебя с твоим другом?.. Чтобы — влопаться в историю? А
пруссаки? Ну, нет! Лучше сейчас же подохнуть!
Тем не менее он не посмел воспрепятствовать Морису и Просперу снять
Жана с лошади и положить его на большой кухонный стол. Сильвина побежала за
своей подушкой и подложила ее под голову раненого, который все не приходил в
себя. Но старик ворчал, возмущаясь, что на его столе лежит чужой человек,
говорил, что раненому здесь очень неудобно, и спрашивал, почему Жана не
хотят отнести сейчас же в лазарет: ведь, к счастью, в Ремильи открыли
лазарет рядом с церковью, в бывшем помещении школы, оставшемся от монастыря,
и там имеется большая, вполне удобная палата.
— В лазарет? — воскликнул Морис. — Чтобы пруссаки после излечения
отправили его в Германию? Ведь им принадлежит каждый раненый!.. Да что вы,
дядя, смеетесь надо мной, что ли? Я привез Жана сюда не для того, чтобы
отдать его пруссакам!
Дело принимало скверный оборот; дядюшка грозил выставить их за дверь,
как вдруг кто-то произнес имя Генриетты.
. Да что вы,
дядя, смеетесь надо мной, что ли? Я привез Жана сюда не для того, чтобы
отдать его пруссакам!
Дело принимало скверный оборот; дядюшка грозил выставить их за дверь,
как вдруг кто-то произнес имя Генриетты.
— А как Генриетта? — спросил Морис.
Тут он, наконец узнал, что сестра уж третий день в Ремильи; она так
убивалась о муже, что оставаться в Седане, где она когда-то жила счастливо,
было для нее невыносимо. Встретившись со знакомым врачом Далишаном из
Рокура, она решила поселиться на ферме старика Фушара и целиком посвятить
себя заботам о раненых, лежащих в соседнем лазарете. Она говорила, что
только работа может отвлечь ее от черных мыслей. Она платила за комнату и
стол и являлась на ферме источником всяких благ; поэтому старик взирал на
нее благосклонно. Прибыль есть, ну и ладно!
— А-а! Так сестра здесь! — повторил Морис. — Это и хотел сказать мне
господин Делагерш, когда показывал куда-то рукой; а я не понимал!.. Ну, если
она здесь, все устроится само собой, мы остаемся!
Превозмогая усталость, он тотчас же пошел за Генриеттой в лазарет, где
она дежурила ночью, а старик сердился, что не может повезти в тележке своих
баранов на продажу по деревням, пока не закончится это проклятое дело,
которое свалилось на него, как снег на голову.
Когда Морис вернулся с Генриеттой, они заметили, что старик Фушар
тщательно осматривает лошадь, которую Проспер повел на конюшню. Конечно,
лошадь изнуренная, но чертовски крепкая! Хороша! Морис, смеясь, сказал дяде,
что дарит ему лошадь. Генриетта отвела старика в сторонку и объяснила, что
Жан заплатит, а уж она сама позаботится о нем, будет ухаживать за ним в
комнатушке за хлевом: туда, конечно, не догадается заглянуть ни один
пруссак. И старик Фушар, еще не убежденный, что в конце концов действительно
заработает на этом деле, угрюмо уселся в тележку и уехал, предоставив
Генриетте свободу действий.
Тогда в несколько минут Генриетта с помощью Сильвины и Проспера убрала
комнату и велела перенести туда Жана; его уложили в чистую постель, но он
почти не подавал признаков жизни, только бормотал что-то невнятное. Он
открывал глаза, смотрел, но, казалось, никого не видел. Морис выпил стакан
вина, съел остатки мяса и вдруг почувствовал невероятную усталость после
стольких мытарств; тут приехал, как обычно, доктор Далишан для утреннего
обхода лазарета; Морис собрал последние силы и потащился вслед за ним и
Генриеттой к постели Жана, желая поскорее узнать о здоровье друга.
Доктор был коротышка, с большой круглой головой, с седыми волосами и
бородкой. Его красное лицо огрубело, уподобилось лицам крестьян: он проводил
много времени на воздухе, всегда спеша облегчить страдания больных; по его
живым глазам, упрямому носу, добродушному складу губ угадывалась вся жизнь
этого честного, сострадательного человека, иногда сумасбродного, не очень
даровитого, но благодаря многолетнему опыту научившегося превосходно лечить
все болезни.