— Ну и зря пропал их фейерверк! — сказал Лубе.
— Верно, они на него мочились! — хихикнув, прибавил Шуто.
Сам лейтенант Роша вмешался в их беседу:
— Говорил я вам, что эти олухи не способны даже навести пушку!
Вдруг снаряд разорвался в десяти метрах от них и осыпал роту комьями
земли. Лубе шутливо крикнул товарищам, чтоб они вынули из ранцев щетки, но
Шуто побледнел и умолк. Он никогда еще не бывал под артиллерийским огнем,
как и Паш, и Лапуль, и все солдаты взвода, кроме Жана. Глаза у них
помутнели, веки задрожали, голоса прерывались, словно кто-то сдавил горло.
Достаточно владея собой, Морис старался разобраться в своих ощущениях:
ему не было страшно, он еще не сознавал опасности; у него только сосало под
ложечкой, в голове было пусто, мысли путались. Но он все больше надеялся,
словно опьянел с тех пор, как с восхищением увидел стройные ряды войск. Он
даже не сомневался больше в победе, если можно будет броситься на врага в
штыки.
— Что за черт! Здесь полно мух! — пробормотал он.
Уже три раза ему чудилось жужжание.
— Да что ты! — смеясь, сказал Жан. — Это пули.
Снова послышалось легкое жужжание. Солдаты оборачивались,
любопытствовали. Их непреодолимо тянуло посмотреть, они ворочались, не могли
лежать спокойно.
— Послушай, — посоветовал Лапулю Лубе, забавляясь его простодушием, —
когда увидишь: летит пуля, ты только приложи палец к носу, вот так. Это
разрезает воздух, пуля пролетит или вправо или влево.
— Да я их не вижу! — ответил Лапуль.
Все неистово расхохотались.
— А-а! Хитрец! Он их не видит!.. Да открой буркалы, болван!.. Вот еще
одна, вот! Вот другая!.. А эту ты не видел? Она была зеленая.
Лапуль таращил глаза, прикладывая палец к носу, а Паш ощупывал на себе
ладанку, и ему хотелось растянуть ее, чтобы прикрыть ею, словно броней, всю
грудь.
Лейтенант Роша, продолжая стоять, крикнул:
— Ребята! Вам не запрещается кланяться снарядам. Ну, а пулям не стоит,
их слишком много!
Внезапно осколок снаряда пробил голову солдата в первом ряду. Солдат не
успел даже крикнуть, брызнула кровь и мозг — и конец!
— Бедняга-парень! — просто сказал сержант Сапен, спокойный и бледный. —
Очередь за другим!
Но расслышать друг друга было уже невозможно. Морис страдал больше
всего от страшного гула. Соседняя батарея стреляла без устали; от
беспрерывного грохота дрожала земля; невыносимо раздирали воздух митральезы.
Долго ли еще лежать так, среди капусты? Никто ничего не видел, ничего не
знал. Невозможно было получить какое-нибудь представление о битве: да и
настоящая ли это большая битва? Над ровной линией полей, далеко-далеко,
Морис различал только округлую лесистую вершину Аттуа; она была еще
пустынна.
Ни один пруссак не показывался на горизонте. На мгновение
поднимались и реяли на солнце только дымки. Повернувшись, Морис с удивлением
заметил, как в глубине уединенной долины, закрытой обрывистыми склонами,
крестьянин пашет землю, неторопливо шагая за плугом, в который впряжена
крупная белая лошадь. Зачем терять хоть один день? Ведь даже если теперь
война, хлеба не перестанут расти и люди не перестанут жить.
Сгорая от любопытства, Морис встал. Он сразу увидел батареи в
Сен-Манже, которые обстреливали французскую арыию, увидел бурые дымки над
ними, а главное, черное шествие захватнических орд, двигавшихся из
Сент-Альбера. Но Жан схватил его за ноги и силой притянул к земле.
— Ты спятил? Тебя убьют.
Лейтенант Роша тоже заорал:
— Ложитесь! Сейчас же! Откуда взялись у меня молодцы, которые лезут под
пули, когда им не приказано?
— Господин лейтенант! — сказал Морис. — Да вы ведь сами не ложитесь!
— Ну, я другое дело, я должен видеть, что тут делается. Капитан Бодуэн
тоже храбро выпрямился во весь рост. Но он не разжимал губ, держался в
стороне от солдат, казалось, не мог устоять на месте и ходил взад и вперед
по полю.
Все по-прежнему ждали, но опять ничего нового не произошло. Морис
задыхался под тяжестью ранца, который давил ему спину и грудь; лежать
становилось все тягостней. Солдатам было разрешено сбросить ранцы только в
случае крайней необходимости.
— Что ж, мы так и пролежим целый день? — спросил наконец Морис у Жана.
— Может случиться. Под Сольферино мы пять часов лежали в морковном
поле, уткнувшись носом в землю.
И, как человек бывалый, прибавил:
— Зачем жаловаться? Здесь не так плохо. Еще успеем попасть в место
поопасней. Чего там! Каждому свой черед! Если всех убьют с самого начала, то
к концу никого не останется.
— А-а! — вдруг перебил его Морис. — Погляди на этот дымок над Аттуа!..
Они взяли Аттуа! Дело будет жаркое!
Еще не оправившись от первого страха, он на мгновение мог удовлетворить
свое любопытство. Он больше не отрывался взглядом от круглой вершины холма,
единственного заметного выступа, возвышавшегося над отлогой линией широких
полей. До Аттуа было слишком далеко, различить недавно поставленных туда
прусских канониров не удавалось; при каждом залпе над лесом, где, наверно,
были скрыты орудия, виднелись только дымки. Морис понимал, что захват
неприятелем этой позиции, оставленной генералом Дуэ, — дело опасное. Она
охраняла окрестные плоскогорья. Батареи, открывшие огонь по второй дивизии
7-го корпуса, сразу опустошили ее ряды.
Теперь немцы пристрелялись; на французской батарее, близ которой лежала
рота капитана Бодуэна, были убиты один за другим два канонира. Осколком
ранило одного солдата из этой роты, фурьера; ему оторвало левую пятку, он
завыл от боли, словно в припадке внезапного помешательства.