Убирайтесь, или я буду стрелять!
И наперекор всем крикам, угрозам «ухлопать старого хрыча и поджечь его
берлогу» он раз двадцать повторил:
— Убирайтесь, или я буду стрелять!
— Даже в меня, отец? — вдруг спросил кто-то громким голосом, заглушив
шум.
Солдаты расступились, в дрожащем свете свечи показался унтер. Это был О
норе; его батарея находилась всего в двухстах метрах, он уже часа два
боролся с неотразимым желанием постучаться в отцовскую дверь. Опоре давно
поклялся никогда больше не переступать этого порога, за все четыре года
военной службы он ни разу не написал отцу, да и теперь окликнул его сурово.
Между тем солдаты-мародеры уже оживленно переговаривались и совещались. Сын
старика — унтер! Значит, делать нечего, это может плохо кончиться, лучше
двинуться дальше! И они ушли, слились с тьмой.
Старик Фушар понял, что спасен от грабежа, и просто, без всякого
волнения, словно видел сына накануне, сказал:
— А-а, это ты?.. Ладно! Сейчас сойду.
Ждать пришлось долго. Слышно было, как он изнутри что-то отпирает и
запирает, словно проверяя, все ли на месте. Наконец дверь чуть приоткрылась,
старик придерживал ее сильной рукой.
— Войди ты один! Больше никого не пущу!
Все-таки, при всем своем явном нежелании, он не мог отказать в
гостеприимстве племяннику.
— Ладно, входи и ты!
Он неумолимо закрывал дверь перед Жаном. Морису пришлось его
упрашивать. Но старик упорствовал. Нет, нет! Он не пустит к себе в дом
чужих: еще обворуют или переломают мебель. В конце концов Оноре плечом
подтолкнул Жана, и старик вынужден был уступить, ворча про себя и грозя. Он
не выпускал ружья из рук. Он ввел их в большую комнату, поставил ружье к
буфету, свечу — на стол и погрузился в упорное молчание.
— Послушай, отец, мы подыхаем с голоду. Дай нам хоть хлеба и сыра!
Старик ничего не ответил, казалось, не слышал; то и дело подходил он к
окну и прислушивался, не идет ли еще какая-нибудь банда осаждать его дом.
— Дядя, ведь Жан мне как брат! Он отнимал куски у себя и давал мне. Мы
всего натерпелись вместе!
Фушар рыскал по комнате, проверяя, все ли цело, и даже не глядел на
них. Наконец, все еще молча, он решился. Он вдруг схватил свечу, оставив их
в темноте, и тщательно запер за собой дверь, чтобы никто за ним не пошел.
Слышно было, как он спускается по лестнице в погреб. Опять пришлось долго
ждать. Но вот, снова забаррикадировав все, он вернулся и положил на стол
большой хлеб и сыр; его гнев утих, а молчание было только хитростью: ведь
никогда не знаешь, к чему приведут тары-бары. Впрочем, все три гостя
накинулись на еду. И слышно было только неистовое чавканье.
Оноре встал и подошел к буфету, разыскивая кружку воды.
— Отец, вы все-таки могли бы дать нам вина!
Старик снова обрел дар речи и спокойно, уверенно сказал:
— Вина? У меня его больше нет ни капли!.
— Отец, вы все-таки могли бы дать нам вина!
Старик снова обрел дар речи и спокойно, уверенно сказал:
— Вина? У меня его больше нет ни капли!.. Другие солдаты, из армии
Дюкро, все у меня вылакали, все сожрали, все разграбили!
Он врал, и вопреки его усилиям, это было видно по его мигавшим
выцветшим глазам. Два дня назад он угнал свой скот — несколько коров из
своего хозяйства и тех, которые были предназначены на убой, — угнал ночью,
скрыл неизвестно где, в чаще какого-нибудь леса или в заброшенной
каменоломне. Целыми часами он закапывал вино, хлеб — все, что у него было,
вплоть до муки и соли; солдаты могли бы действительно напрасно шарить в его
шкафах. Дом был пуст. Старик отказался продать хоть что-нибудь даже первым
явившимся солдатам. Кто знает, может быть представится случай повыгодней, и
смутные торговые расчеты возникали в голове терпеливого, хитрого скряги.
Морис наелся и заговорил первый:
— А мою сестру Генриетту вы давно видели?
Старик продолжал расхаживать по комнате, украдкой поглядывая на Жана,
который пожирал огромные куски хлеба, наконец неторопливо, словно после
долгих размышлений, он ответил:
— Генриетту? Да в прошлом месяце, в Седане… А сегодня утром я мельком
видел ее мужа, Вейса. Он ехал в коляске со своим хозяином Делагершем; тот
взял его с собой просто для развлечения — поглядеть, как армия идет в Музон.
На суровом лице крестьянина мелькнула презрительная улыбка.
— Да, пожалуй, они нагляделись на войско в были сами не рады: ведь с
трех часов уже нельзя было пройти по дорогам, столько по ним удирало солдат.
Так же спокойно и словно равнодушно он сообщил несколько подробностей о
поражении 5-го корпуса, который был застигнут врасплох, когда варил похлебку
и вынужден был отступить, оттесненный баварцами к Музону. Бежавшие
врассыпную, обезумевшие от ужаса солдаты, попав в Ремильи, крикнули ему, что
генерал де Файи опять продал их Бисмарку.
Морис вспомнил полные растерянности переходы последних двух дней, когда
маршал Мак-Магон торопил отступавших, хотел во что бы то ни стало
переправиться через Маас и они потеряли в непонятных колебаниях столько
драгоценного времени. Было слишком поздно. Вспылив при известии, что 7-й
корпус находится в Оше, когда должен быть в Безасе, маршал, наверно, был
убежден, что 5-й корпус уже расположился в Музоне, а на деле этот корпус
задержался в Бомоне и был разбит. Но чего требовать от войск, лишенных
хороших начальников, разложившихся от ожидания и бегства, умирающих от
голода и усталости?
Старик Фушар наконец остановился за спиной Жана и, удивившись, как
исчезали огромные куски хлеба, спросил с холодной насмешкой:
— Ну, теперь легче стало?
Капрал поднял голову и с присущей крестьянину такой же прямотой
ответил:
— Да, полегчало, спасибо!
Опоре, хоть и сильно проголодался, иногда переставал есть, оборачивался
и к чему-то прислушивался.