Осмотрев Жана, который все еще не очнулся, врач пробормотал:
— Боюсь, что понадобится ампутация. Морис и Генриетта огорчились. Врач
прибавил:
— Может быть, удастся сохранить ему ногу, только потребуется усердный
уход, это будет долгая история… Сейчас у него такой упадок физических и
душевных сил, что надо оставить его в покое… Дайте ему поспать! А завтра
увидим!
Сделав Жану перевязку, он внимательно посмотрел на Мориса, которого
знал ребенком.
— А вам, голубчик, лучше лечь в постель, чем сидеть здесь.
Словно ничего не слыша, Морис уставился в одну точку. Он одурел от
усталости; его бросало в жар, он пришел в необычайное нервное возбуждение,
вспомнил все страдания, в нем вспыхнул гнев, накопившийся за время войны. Он
видел, что друг умирает, чувствовал, что сам потерпел поражение, обезоружен,
гол, никуда не годен, сознавал, что все героические усилия только привели к
страшной беде, и это вызывало в нем неистовую потребность восстать против
рока. Наконец он заговорил:
— Нет, нет! Еще не все кончено! Нет! Я должен уехать… Нет! Раз ему
придется пролежать целые недели, а может быть месяцы, я не могу остаться, я
хочу уехать сейчас же!.. Доктор! Ведь вы мне поможете, вы дадите мне
возможность бежать и вернуться в Париж?
Генриетта, дрожа, обхватила его руками.
— Да что ты! Ты ведь так ослабел, так настрадался! Нет, я тебя не
отпущу, я не позволю тебе уехать!.. Разве ты не выполнил своего долга?
Подумай и обо мне! Что ж, ты хочешь оставить маня совсем одну? Ведь у меня
теперь никого нет, кроме тебя!
Оба заплакали и обнялись с глубокой нежностью, свойственной близнецам,
словно возникшей еще до их рождения, — они обожали друг друга. Но Морис
говорил все возбужденней:
— Мне надо уехать, уверяю тебя!.. Меня ждут, я умру от тоски, если не
уеду!.. Ты не можешь себе представить, как все во мне клокочет при мысли,
что надо сидеть сложа руки. Нет, нет, война не может так кончиться, мы
должны отомстить! Кому, чему? Не знаю, но должны наконец отомстить за
столько бед, чтобы иметь еще мужество жить!
Доктор Далишан с любопытством следил за этой сценой и подал Генриетте
знак не отвечать. Морис выспится и, наверно, успокоится. Он действительно
проспал мертвым сном весь день, всю следующую ночь, больше двадцати часов.
Но, проснувшись на следующее утро, он остался непоколебим в своем решении
уехать. Его больше не лихорадило; он был мрачен, взволнован, стремился прочь
от всех соблазнов покоя. Генриетта проливала слезы, но поняла, что
настаивать бесполезно. Доктор Далишан в день посещения обещал способствовать
бегству Мориса, снабдить его бумагами младшего санитара, недавно умершего в
Рокуре. Морис наденет серую куртку, перевязь с красным крестом и проберется
в Бельгию, а оттуда в Париж: путь еще свободен.
Целый день Морис не выходил из дому, прятался, ждал ночи.
Морис наденет серую куртку, перевязь с красным крестом и проберется
в Бельгию, а оттуда в Париж: путь еще свободен.
Целый день Морис не выходил из дому, прятался, ждал ночи. Он почти не
открывал рта. Но у него было сильное желание захватить с собой Проспера.
— Послушайте, вас не тянет еще раз взглянуть на пруссаков?
Бывший африканский стрелок, доедая хлеб с сыром, поднял нож.
— Эх, видели их уже, не стоит!.. Ведь когда все кончено, кавалерия
годится только на то, чтобы подыхать! Зачем мне туда возвращаться?.. Ну,
нет! Мне надоело лодырничать!
Они помолчали, и, наверно, чтобы заглушить угрызения солдатской
совести, Проспер сказал:
— А здесь теперь столько работы. Скоро начнется пахота, потом сев. Надо
подумать и о земле, правда? Воевать — хорошее дело, но все-таки что с нами
будет, если не пахать землю?.. Сами понимаете, я не могу бросить работу.
Конечно, дядя Фушар — старик прижимистый, и вряд ли я когда-нибудь получу от
него деньги, но лошади меня уже полюбили, и — честное слово! — сегодня
утром, когда я был во Вье-Кло и глядел издали на проклятый Седан, я
радовался, что вот совсем один, с конями, на воле иду за плугом!
Как только стемнело, приехал в своем кабриолете доктор Далишан. Он
хотел сам отвезти Мориса до границы. Дядя Фушар, довольный тем, что уезжает
хоть один непрошеный гость, вышел сторожить дорогу, посмотреть, не рыщет ли
вокруг патруль; Сильвина заканчивала починку старой куртки санитара, к
рукаву которой была пришита перевязь с красным крестом. Перед отъездом врач
еще раз осмотрел ногу Жана, но пока не мог обещать, что удастся ее
сохранить. Раненый все время был в забытьи, никого не узнавал, ничего не
говорил. Морис уже собирался уехать, не прощаясь, и нагнулся, чтобы
поцеловать Жана, но вдруг Жан широко открыл глаза, пошевелил губами и слабым
голосом спросил:
— Ты уезжаешь? Все удивились.
— Я слышал все, что вы говорили, но не мог двигаться… Так вот, Морис,
возьми все деньги! Поройся в карманах моих брюк!
Из полковых денег, которые они поделили, у каждого осталось франков по
двести.
— Деньги?! — воскликнул Морис. — Да ведь тебе они нужней, чем мне: у
меня обе ноги целы! На возвращение в Париж мне двухсот франков хватит, а
погибнуть там можно бесплатно… Ну, до свидания, дружище, и спасибо за все
разумное и хорошее, что ты для меня сделал: если бы не ты, я, наверно, уже
валялся где-нибудь в поле, как дохлый пес!
Жан прервал его движением руки:
— Ты мне ничего не должен, мы квиты! Не унеси ты меня в тот раз на
спине, меня бы схватили пруссаки. Да еще вчера ты вырвал меня из их лап…
Ты заплатил вдвойне; теперь мой черед отдать за тебя жизнь… Как я буду
тревожиться, когда ты уедешь!
Голос его задрожал, на глазах выступили слезы.
— Поцелуй меня, голубчик!
Они поцеловались, и, как накануне, в этом поцелуе было чувство
братства, возникшее в эти недели совместной героической жизни среди
опасностей, которые объединили их тесней, чем целые годы обычной дружбы.