.. Да, теперь я совершенно в этом уверен… Вы правильно решили:
если бы меня убили на войне и я больше не увидел вас, мне было бы очень
тяжело отправиться на тот свет с мыслью, что вы меня не любите… Так вот,
раз вы меня любите по-прежнему, раз вы любили всегда только меня одного…
У него заплетался язык; от необычайного волнения он не находил слов.
— Послушай, Сильвина, если эти скоты пруссаки меня не убьют, я не
откажусь от тебя. Да! Как только я вернусь с военной службы, мы поженимся.
Она встала, выпрямилась и, вскрикнув, упала в его объятия. Она не могла
вымолвить ни слова, вся кровь прилила к ее лицу. Оноре сел на стул и посадил
Сильвину к себе на колени.
— Я хорошо все обдумал, я это и хотел сказать, когда шел сюда… Если
отец не даст нам согласия, мы уйдем отсюда, земля велика… А твой малыш? Не
убивать же его! Боже мой! Вырастут и другие, целая куча, я в конце концов
забуду, который из них твой.
То было прощение. Она словно отбивалась от этого безмерного счастья.
Наконец она пробормотала:
— Нет, это не может быть, не верится! А что, если ты когда-нибудь
раскаешься?.. Ах, какой ты хороший, Оноре, как я тебя люблю!
Он закрыл ей рот поцелуем. У нее больше не было сил отказываться от
грядущего блаженства, от счастливой жизни, которая, казалось ей, навсегда
погибла. В невольном, непреодолимом порыве она схватила Оноре обеими руками,
прижала к себе, тоже целуя его, изо всех своих женских сил, как вновь
завоеванное, принадлежащее ей одной сокровище, которое теперь уже никто не
отнимет. Тот, кого она считала потерянным, опять принадлежит ей, и скорей
она умрет, чем позволит снова отнять его.
В этот миг вдруг послышался шум; глухую ночь потряс гул пробуждения.
Раздались приказы, затрубили горнисты, и с голой земли поднялось целое
скопище теней, еле различимое, зыбкое море, волны которого уже катились к
дороге. Внизу, на обоих откосах, гасли огни, виднелись только неопределенные
толпы, и нельзя было даже разглядеть, продолжается ли переправа через реку.
И никогда еще мрак не таил в себе такого смятения, такого ужаса.
Старик Фушар подошел к окну и крикнул, что войска уходят. Жан и Морис
проснулись; вздрагивая и цепенея, они встали. Оноре порывисто сжал руки
Сильвины и прошептал:
— Клянусь!.. Жди меня!
Она не могла вымолвить ни слова, взглянула на него, излив свою любовь в
последнем долгом взгляде, но он уже прыгнул через окно, чтобы бегом догнать
свою батарею.
— Прощай, отец!
— Прощай, сынок!
Это было все: крестьянин и солдат расстались так же, как и встретились,
даже ни разу не поцеловавшись; отец и сын не нуждались друг в друге.
Морис и Жан тоже ушли с фермы и спустились бегом по крутым склонам.
Внизу они не нашли 106-го полка: войска уже тронулись в путь. Морису и Жану
пришлось бежать дальше; их посылали то направо, то налево. Наконец, потеряв
голову, в неимоверной давке они наткнулись на свою роту, которую вел
лейтенант Роша, а остальная часть полка во главе с капитаном Бодуэном
находилась, по-видимому, в другом месте.
Морис остолбенел, узнав, что вся эта масса людей, коней, пушек вышла из
Ремильи и направляется по левому берегу к Седану. Как? Что случилось?
Значит, решено уже не переправляться через Маас и отступать к северу?
Офицер стрелкового полка, неизвестно как очутившийся здесь, громко
сказал:
— Черт подери! Надо было удирать двадцать восьмого, когда мы были в
Шене!
Кое-кто разъяснял, почему происходит передвижение; распространялись
новости. Около двух часов ночи адъютант маршала Мак-Магона прискакал к
генералу Дуэ с извещением, что всей армии приказано отступать к Седану, не
теряя ни минуты. 5-й корпус был разбит под Бомоном, и вслед за ним, после
поражения, бежали три других корпуса. А в это время генерал, который охранял
понтонный мост, сокрушался, что через реку переправилась только 3-я дивизия.
Под утро с минуты на минуту его могли атаковать. Поэтому он приказал всем
военачальникам, находившимся под его командованием, идти к Седану, каждому
на свой риск и страх, кратчайшим путем. А сам он велел разрушить мост,
оставил его и поспешил по левому берегу с 1-й дивизией и резервной
артиллерией; 3-я дивизия шла по правому берегу, а 1-я, пострадавшая под
Бомоном, бежала в беспорядке неизвестно куда. От 7-го корпуса, который еще
не сражался, оставались только разрозненные части, затерянные на дорогах,
скачущие в полном мраке.
Было около трех часов; еще не светало. Морис, хоть и знал местность,
уже не понимал, куда он несется, и не мог остановиться в бешеном водовороте,
в хлещущем потоке, запрудившем всю дорогу. Множество людей, спасшихся после
поражения под Бомоном, солдаты всех родов оружия, оборванные, окровавленные,
запыленные, примешивались к полкам и сеяли ужас. Над всей долиной по ту
сторону реки поднимался такой же гул, слышался такой же топот толпы, такой
же грохот бегства; 1-й корпус недавно бросил Кариньян и Дузи, 12-й вышел из
Музона с остатками 5-го; все были разбиты, унесены одной и той же логической
и неодолимой силой, которая с 28-го числа гнала войска на север, оттесняла
их в тупик, где они должны были погибнуть.
Между тем рассвело; рота капитана Бодуэна проходила через Пон-Можи;
Морис узнал местность: налево холмы Лири, направо, вдоль дороги, Маас. Серая
заря освещала с безмерной печалью Базейль и Балан, окутанные туманом, на
краю лугов, а вдали, на огромной завесе леса, вставал свинцовый Седан,
траурный, кошмарный Седан. За Ваделинкуром, когда войска достигли наконец
ворот Торси, пришлось вступить в переговоры, умолять, угрожать, почти
осаждать крепость, чтобы добиться от коменданта приказания опустить
подъемный мост. Было пять часов утра. 7-й корпус вошел в Седан, ошалев от
усталости, голода и холода.