Он слышал, что генерал Федерб переходит в
наступление, и окончательно решил выехать в следующее воскресенье, но вдруг
узнал о битве под Пон-Нуайель; исход ее был неопределенный, и французы чуть
не победили.
Тот же доктор Далишан вызвался отвезти Жана в Буйон в своем кабриолете.
Доктор отличался храбростью и неисчерпаемой добротой. В Рокуре свирепствовал
занесенный баварцами тиф; больные лежали во всех домах, не считая двух
лазаретов, где работал Далишан, — одного в Рокуре, другого в Ремильи. За
пламенный патриотизм, за смелые высказывания против бесполезных насилий
пруссаки уже дважды арестовывали его, но освобождали. Заехав за Жаном, он
весело смеялся, радуясь, что помогает бежать еще одному солдату побежденной
Седанской армии; ведь всех этих «несчастных славных ребят», как он
выражался, он лечил и снабжал деньгами. Жана мучил денежный вопрос, и, зная,
что Генриетта бедна, он взял пятьдесят франков, предложенных ему на дорогу
врачом.
Старик Фушар устроил проводы. Он послал Сильвину за двумя бутылками
вина и предложил всем выпить по стаканчику за истребление немцев. Теперь он
был важный барин: сколотил состояньице и где-то его припрятал. С тех пор как
вольные стрелки из лесов Дьеле, затравленные, как дикие звери, исчезли, он
успокоился и желал только поскорей насладиться предстоящим миром. В порыве
великодушия он даже выдал жалованье Просперу, чтобы привязать его к ферме,
хотя Проспер и не стремился уйти. Старик чокнулся с Проспером и Сильвиной.
Видя, какая она скромница, как она вся ушла в работу, одно время он хотел на
ней жениться, но к чему? Он чувствовал, что она уж никуда не двинется и
останется у него, даже когда Шарло вырастет и пойдет в солдаты. Чокнувшись с
доктором, с Генриеттой, с Жаном, он воскликнул:
— За здоровье всех! Пусть каждый делает свое дело и чувствует себя не
хуже, чем я!
Генриетта решила непременно проводить Жана до города. Жан был в
штатском, в пальто и шляпе, которые дал ему доктор. В тот день солнце
сверкало на снегу, стоял лютый холод. Им предстояло только проехать через
Седан, но, узнав, что полковник де Винейль все еще живет у Делагершей, Жан
решил повидать его и, кстати, поблагодарить Делагерша за все заботы. Но в
этом городе бед и скорби Жана постигло новое горе. Когда он с Генриеттой
пришел на фабрику, весь дом был потрясен трагическим событием. Жильберта
ужасалась, старуха Делагерш молча проливала слезы, а ее сын, поднявшись в
свою квартиру из мастерских, где кое-как возобновилась работа, ахал от
изумления. Полковника нашли мертвым; он лежал на полу бездыханный. В этом
уединенном углу все еще горела лампа. Спешно вызванный врач не понимал, в
чем дело, никак не мог обнаружить никакой вероятной причины этой смерти: ни
аневризма, ни кровоизлияния. Полковник скончался скоропостижно, словно
пораженный громом, и никто не знал, откуда грянул этот гром; только на
следующий день подобрали обрывок старой газеты, в который была обернута
книга; в этой газете сообщалось о падении Метца.
— Милая! — сказала Генриетте Жильберта. — Господин фон Гартлаубен
сейчас, спускаясь по лестнице, снял фуражку, проходя мимо двери комнаты, где
покоится тело дяди!.. Это видел Эдмон. Правда, капитан очень достойный
человек?
Жан еще никогда не целовал Генриетту. Прежде чем усесться в кабриолет
рядом с доктором, он хотел поблагодарить ее за все заботы, за то, что она
лечила и любила его, как брата. Но он не нашел слов, только обнял и, рыдая,
поцеловал ее. Она растерялась и тоже поцеловала его. Лошадь тронулась; он
обернулся; они оба замахали рукой и прерывающимся голосом повторяли:
— Прощайте! Прощайте!
В ту ночь Генриетта, вернувшись в Ремильи, дежурила в лазарете. В
длинную бессонную ночь ею опять овладел приступ безумной печали, и она
плакала, плакала, без конца, закрыв лицо руками, заглушая рыдания.
VII
После Седана обе немецкие армии снова хлынули к Парижу; Маасская армия
шла с севера по долине Марны, армия прусского кронпринца, переправившись
через Сену в Вильнев-Сен-Жорже, двигалась на Версаль, обходя город с юга. В
теплое сентябрьское утро, когда генерал Дюкро, командующий только что
сформированным 14-м корпусом, решил атаковать армию кронпринца во время ее
флангового марша, — новый полк Мориса, 115-й, расположившийся в лесах налево
от Медона, получил приказ о выступлении только после того, как поражение
стало уже неизбежным. Достаточно было нескольких снарядов, и батальон
зуавов, состоявший из новобранцев, охватила паника; остальную часть войск
понесло словно ветром; началось такое бегство, что разбитые войска
остановились только за укреплениями, в Париже, и вызвали невероятный
переполох. Все позиции перед южными фортами были потеряны, и в тот же вечер
последний провод, связывавший столицу с Францией, телеграфный провод
Западной железной дороги, был перерезан. Париж оказался оторванным от всего
мира.
Для Мориса это был вечер смертельной тоски. Будь немцы посмелей, они бы
уже ночью расположились на площади Карусель. Но они действовали крайне
осторожно, решив начать классическую осаду, и наметили уже, где именно
разместить войска: цепь Маасской армии протянется с севера от Круасси до
Марны, через Эпиней, цепь третьей армии — с юга, от Шеневьера до Шатильона и
Буживаля, а прусская главная ставка- король Вильгельм, Бисмарк и генерал фон
Мольтке — будут находиться в Версале. Гигантская блокада, казавшаяся
невыполнимой, теперь осуществилась. Город со своим поясом укреплений в
восемь с половиной миль в окружности, с пятнадцатью фортами и шестью
внешними редутами был словно заточен в тюрьму. А в армию обороны входили
только 13-й корпус, спасшийся и приведенный обратно генералом Винуа, и 14-й,
только еще формировавшийся под командой генерала Дюкро, причем оба корпуса
вместе насчитывали восемьдесят тысяч человек, к которым надо прибавить
четырнадцать тысяч моряков, пятнадцать тысяч бойцов из вольных отрядов, сто
пятнадцать тысяч подвижной гвардии, не считая трехсот тысяч бойцов
национальной гвардии, распределенных в девяти секторах укреплений.