Для Мориса он вырывал у себя куски изо рта, как говорили солдаты его взвода;
теперь он готов был отдать свою шкуру, чтобы закутать в нее Мориса, прикрыть
его плечи, согреть ему ноги. И среди всеобщего звериного себялюбия в этом
уголке страждущего человечества, где голод разжигал аппетиты, он был обязан
своему полному самоотречению неожиданным преимуществом: он сохранил
спокойствие духа и цветущее здоровье; ведь из всех только он один еще не
ослабел и не потерял головы.
После этой ужасной ночи Жан решил привести в исполнение замысел,
который неотступно занимал его воображение.
— Послушай, голубчик, раз нам не дают ничего есть, бросив нас в эту
проклятую дыру, значит, надо что-нибудь придумать, если мы не хотим
подохнуть, как собаки!.. Можешь еще передвигать ноги?
К счастью, опять появилось солнце, и Морис совсем согрелся.
— Да, конечно, я могу передвигать ноги!
— Тогда пойдем на розыски!.. У нас есть деньги, кой черт, мы что-нибудь
да найдем и купим. И не будем заботиться о других! Они не очень-то хорошие
ребята; пусть выпутываются сами!
И правда, Лубе и Шуто возмущали его своим угрюмым эгоизмом: они
воровали все, что могли, и ничем не делились с товарищами; ничего хорошего
нельзя было ожидать и от скотины Лапуля и от ханжи Паша.
Жан и Морис пошли по дороге вдоль Мааса, уже знакомой Морису: Парк и
жилой дом в поместье Ла-Тур-а-Глер были опустошены, разграблены, лужайки
изрыты, словно после грозы, Деревья вырублены, постройки захвачены.
Оборванные, грязные, истощенные солдаты, с ввалившимися щеками, с глазами,
блестевшими от лихорадки, толпою расположились здесь, как цыгане, жили, как
волки, в загаженных комнатах, не смея выйти, опасаясь потерять свое место на
ночь. Дальше, по склонам, Морис и Жан прошли мимо кавалерии и артиллерии,
которые держались еще недавно так подтянуто, а теперь тоже опустились,
разложились, терзаясь муками голода, от которого кони ярились, а люди
бросались в поля опустошительными бандами. Направо, у мельницы, стояла
бесконечная очередь артиллеристов и африканских стрелков, которые медленно
подвигались вперед: мельник продавал им муку, высыпая в платок каждому по
две пригоршни за франк. Решив, что ждать придется слишком долго, Жан и Морис
отправились дальше в надежде найти что-нибудь получше в деревне Иж, но,
добравшись туда, они оторопели, — там было пустынно и мрачно, как в
алжирской деревне после нашествия саранчи: ни кусочка хлеба, ни овощей, ни
мяса; в жалких домишках, казалось, выскребли все. По слухам, у мэра
остановился генерал Лебрен. Тщетно он старался установить систему чеков,
подлежащих оплате после войны, чтобы облегчить снабжение войск
продовольствием. Ничего не осталось, деньги были уже бесполезны! Еще
накануне платили за сухарь десять франков, за бутылку вина — семь, за
рюмочку водки — двадцать су, за горсточку табаку — десять су.
Ничего не осталось, деньги были уже бесполезны! Еще
накануне платили за сухарь десять франков, за бутылку вина — семь, за
рюмочку водки — двадцать су, за горсточку табаку — десять су. А теперь дом,
где остановился генерал, и соседние лачуги приходилось охранять офицерам с
саблей наголо: банды бродячих солдат постоянно взламывали двери, воровали
все, вплоть до лампового масла, и пили его.
Мориса и Жана окликнули три зуава. Впятером можно обделать дело.
— Пойдем!.. Подыхает много лошадей… Были бы только дрова.
Они бросились к крестьянскому дому, выломали дверцы от шкапов, сорвали
солому с крыши. Но подоспели офицеры и, угрожая револьверами, обратили их в
бегство.
Заметив, что немногие оставшиеся местные жители так же голодны и убоги,
как и солдаты, Жан пожалел, что пренебрег мукой на мельнице.
— Идем назад! Может, еще добудем муки.
Но Морис так устал, так изнемог от истощения, что Жан оставил его в
каменоломне, на скале, откуда открывался широкий вид на Седан. А сам,
простояв в очереди три четверти часа, принес наконец в тряпке муку. За
неимением лучшего они принялись пригоршнями есть сырую муку. Она была
недурна, ничем не пахла и напоминала пресное тесто. Завтрак слегка подкрепил
их. Им даже повезло: они нашли в скале естественный водоем, полный довольно
чистой дождевой воды, и с наслаждением утолили жажду. Жан предложил остаться
тут до вечера, но Морис гневно воскликнул:
— Нет, нет! Только не здесь!.. Я заболею, если все это будет торчать у
меня перед глазами!..
Дрожащей рукой он указал на холм Аттуа, плоскогорья Флуэн и Илли,
Гаренский лес — на эти ненавистные места кровопролития и поражения.
— Сейчас, пока я тебя ждал, мне пришлось повернуться туда спиной: иначе
я бы в конце концов завыл от бешенства, да, завыл, как разъяренный пес… Ты
не можешь себе представить, как мне больно на это смотреть, я прямо с ума
схожу!
Жан глядел на него, удивляясь уязвленной гордости Мориса, с тревогой
замечая в его глазах то же исступленное, безумное выражение, что и раньше.
Притворно-шутливым тоном он сказал:
— Ну что ж, ладно! Дело нетрудное! Махнем в другие края!
Они бродили до вечера, выбирая наудачу тропинки. Обошли низменную часть
полуострова, надеясь найти там картошку, но артиллеристы уже успели
разворотить плугами поля и все подобрали. Морис и Жан отправились обратно,
снова прошли сквозь толпу праздных, чуть живых солдат; везде слонялись или
падали сотнями от истощения голодные люди, устилая землю на самом
солнцепеке. Да и Жан с Морисом ежеминутно чуть не теряли сознание и садились
на траву. Но тут же вставали в глухом раздражении, принимались снова ходить,
словно побуждаемые животным инстинктом, как звери, которые ищут пропитания.
Казалось, это тянется месяцами, а между тем приходили лишь стремительно
минуты. В глубине полуострова, близ Доншери, им пришлось укрыться за стеной:
они испугались скакавших лошадей.