Потом она решила поговорить с Жаном,
предупредить Проспера и самого старика Фушара, но опять заколебалась, не
решилась: уверена ли она в их дружбе, — как знать, не пожертвуют ли они ею
ради общего спокойствия? Нет, нет! Не говорить никому, самой надо придумать
способ избежать опасность; она сама вызвала ее своим упорным отказом. Но что
ж придумать? Боже мой! Как предотвратить несчастье? Ее честная натура
восставала против него, она никогда в жизни не простит себе, если по ее вине
приключится беда с кем бы то ни было, а особенно с Жаном, который так любит
Шарло.
Проходили часы, прошел следующий день, а она ничего не придумала. Она,
как всегда, хлопотала по хозяйству, подметала пол на кухне, ухаживала за
коровами, варила суп. Она хранила полное молчание, грозное молчание, но в
ней с каждым часом нарастала жгучая ненависть к Голиафу. Он был ее грехом,
проклятием. Если бы не он, она бы дождалась Оноре, и Оноре остался бы жив, и
ода была бы счастлива. Каким тоном он объявил: «Я хозяин!». Впрочем, это
правда: нет больше ни жандармов, ни судей, не к кому обратиться; существует
один закон — сила. Эх, стать сильней его, схватить его самого, когда он
придет, раз он угрожает схватить других! Для нее существовал только ребенок,
плоть от ее плоти. Случайный отец не принимается в расчет и никогда не
принимался. Она ему не жена; при мысли о нем в ней поднимался только гнев,
злоба побежденной. Лучше убить ребенка и покончить с собой, чем отдать его
Голиафу! Ведь она уже сказала: она хотела бы, чтобы этот ребенок, которого
Голиаф ей дал, словно в дар ненависти, был уже взрослым, способным ее
защитить; она уже представляла себе, как он стреляет из винтовки, как он
пробивает шкуру всем пруссакам в Германии. Да, да, одним французом будет
больше — французом, истребителем пруссаков!
Меж тем остался только один день, надо было на что-то решиться. В
первую же минуту в ее больном, потрясенном сознании мелькнула жестокая
мысль: уведомить вольных стрелков, сообщить Самбюку сведения, которых он
ждал. Но эта мысль осталась неопределенной, смутной; Сильвина ее отогнала,
как нечто чудовищное, недостойное даже обсуждения: ведь Голиаф все-таки отец
ее ребенка, она не может помочь им убить его. Однако эта мысль пришла снова,
мало-помалу овладела ею, побуждала торопиться и, наконец, предстала во всей
победной силе своей простоты и безусловной правоты.
После смерти Голиафа всем — Жану, Просперу, дяде Фушару — больше нечего
будет опасаться. А она сохранит Шарло, и никто уж его не отнимет! В глубине
ее души возникло и нечто другое, глубокое, бессознательное: потребность
покончить с прошлым, уничтожить следы отцовства, уничтожив самого отца, и с
жестокой радостью почувствовать, что она очистилась от своего греха, что она
теперь одна распоряжается судьбой ребенка, безраздельно, независимо от
самца. Она еще целый день обдумывала этот план, не имея больше сил
отвергнуть его, представляя себе во всех подробностях эту западню, предвидя,
сопоставляя малейшие факты.
Она еще целый день обдумывала этот план, не имея больше сил
отвергнуть его, представляя себе во всех подробностях эту западню, предвидя,
сопоставляя малейшие факты. Теперь это стало неотступной мыслью, мысль эта
засела в голове, уже бесспорная, и Сильвина в конце концов решилась; она
подчинилась натиску неизбежности и стала действовать, словно во сне, по воле
какой-то другой женщины, которую раньше никогда не знала в себе.
В воскресенье встревоженный старик Фушар дал знать вольным стрелкам,
что пришлет им мешок с хлебом в Буавильскую каменоломню — уединенное место,
за два километра от Ремильи; Проспер был занят, и старик послал с тачкой
Сильвину. Значит, это сама судьба! Сильвина увидела в этом волю рока,
рассказала все Самбюку, попросила его прийти на следующий день вечером. Она
говорила твердо, спокойно, словно не могла поступить иначе. На следующий
день появились еще новые признаки, определенные доказательства, что люди,
даже сами обстоятельства способствуют этому убийству. Во-первых, старика
Фушара неожиданно вызвали в Рокур; он велел обедать без него, предвидя, что
вернется не раньше восьми часов. Во-вторых, Генриетта, которой предстояло
дежурить ночью в лазарете только во вторник, получила поздно вечером
извещение, что должна заменить в понедельник заболевшую дежурную сестру. Жан
ни на какой шум не выходил из комнаты; значит, опасаться можно только
вмешательства Проспера. Ему претило бы, что несколько человек нападут на
одного. Но, увидя брата и его двух приспешников, он почувствовал отвращение
к этой скверной компании; к тому же он ненавидел пруссаков. Конечно, он не
станет спасать такую сволочь, даже если с одним из них расправятся нечестным
способом. Он предпочел лечь спать, закрыл голову подушкой, чтобы ничего не
слышать и не поддаться соблазну действовать, как подобает солдату.
Было без четверти семь; Шарло упрямо не хотел спать. Обычно после ужина
он опускал голову на стол и засыпал.
— Ну, спи, детка моя дорогая! — повторяла Сильвина, отнеся его в
комнату Генриетты. — Видишь, как хорошо в большой постели доброй тети! Ну,
бай-бай.
Но ребенок, радуясь именно этой неожиданной перемене, дрыгал ногами и
давился от смеха.
— Нет, нет!.. Останься, мамочка! Поиграй со мной!.. Она терпеливо
ждала, кротко и ласково повторяла:
— Пора бай-бай, мой дорогой!.. Бай-бай, чтобы мама была довольна!
Шарло наконец уснул, улыбаясь. Сильвина даже не раздела его, только
укрыла потеплей и вышла, не заперев дверь: обычно ребенок спал крепким сном.
Никогда еще Сильвина не чувствовала себя так спокойно, никогда еще ее
мозг не работал так живо, так отчетливо. Она решала все быстро, двигалась
легко, словно освобожденная от своего тела, действуя по воле той, другой
женщины, которую еще не знала в себе. Она уже впустила Самбюка, Кабаса и
Дюка, посоветовала им быть как можно осторожней, ввела в свою комнату,
поставила их по обе стороны окна, открыла окно, хотя было очень холодно.