— Вода кипит, сварим кофе, — объявил капрал. — У нас есть сыр и хлеб,
настоящий праздник!
Вдруг на земле у своих ног он заметил гуся и не мог удержаться от
смеха. С видом знатока он ощупал птицу и пришел в восхищение:
— Эх, черт подери! Хороша животина! Весит фунтов двадцать!
— Эту птицу мы встретили, — пошучивая, объяснил Лубе, — и она пожелала
с нами познакомиться.
Жан поднял руку в знак того, что не требует дальнейших объяснений. Надо
ведь жить. Да и зачем — ей-богу! — отказывать в таком угощении бедным
парням, забывшим вкус птицы? Лубе уже разводил огонь. Паш и Лапуль быстро
ощипывали гуся. Шуто побежал к артиллеристам за бечевкой, вернулся и повесил
гуся между двумя штыками над огнем; Морису поручили время от времени
переворачивать птицу щелчками. Вниз, в котелок, стекал жир. Никогда еще гусь
на бечевке не поджаривался так хорошо! Привлеченный приятным запахом, сюда
сбежался весь полк. Ну и угощение! Жареный гусь, вареная картошка, хлеб,
сыр! Наконец Жан разрезал гуся, и солдаты принялись уплетать за обе щеки. О
порциях никто уже не думал: каждый ел, сколько влезет. Один кусок даже
отнесли артиллеристам, которые дали бечевку.
Офицеры в тот день голодали. По ошибке возницы фургон маркитанта,
наверно, заблудился, следуя за большим обозом. Если солдаты страдали в те
дни, когда не получали довольствия, они в конце концов находили хоть
какую-нибудь пищу, выручали друг друга и в каждом взводе ели вскладчину; а
одинокие офицеры, предоставленные самим себе, чуть не подыхали с голоду и не
могли ничего поделать каждый раз, когда не приезжал маркитант.
Шуто услышал, как капитан Бодуэн возмущается исчезновением
продовольственного фургона, и захихикал, уткнувшись в кусок гуся, когда
капитан, гордо выпрямившись, прошел мимо. Подмигнув товарищам, Шуто сказал:
— Поглядите-ка! У него дергается кончик носа… Он дал бы сто су за
гузку!..
Все стали смеяться над голодным капитаном; он не сумел заслужить любовь
солдат — слишком был молод и слишком суров; его прозвали «хлопушкой». Минуту
казалось, что он хочет объявить взводу выговор за учиненный скандал, за
гуся. Но из опасения обнаружить свой голод он удалился, подняв голову, как
будто ничего не заметил.
Лейтенанта Роша тоже донимал нестерпимый голод; добродушно посмеиваясь,
он вертелся вокруг счастливого взвода. Солдаты его обожали уже за то, что он
терпеть не мог капитана, «этого шалопая из Сен-Сирской школы», и еще за то,
что он, как и все они, когда-то тянул солдатскую лямку. Конечно, с ним не
всегда было легко поладить: он был так груб, что иной раз хотелось надавать
ему оплеух.
Жан украдкой взглянул на товарищей, молча спрашивая согласия, встал,
отвел лейтенанта за палатку и сказал:
— Господин лейтенант, может быть, желаете?
И вручил ему краюху хлеба с гусиной ножкой и несколько крупных
картофелин в котелке.
В ту ночь взвод не нуждался в колыбельных песнях. Все шестеро
переваривали гуся и храпели вовсю. Они должны были быть благодарны капралу
за то, что он так прочно поставил палатку: они даже ничего не почувствовали,
когда в два часа поднялся бешеный ветер и полил дождь; многие палатки
снесло; люди внезапно проснулись и вскочили, вымокшие до нитки, и заметались
в полном мраке, а палатка взвода, которым командовал Жан, устояла; солдаты
были хорошо укрыты от дождя, на них не упало ни капли воды: она стекала по
канавкам.
Морис проснулся на рассвете и, так как выступать надо было только в
восемь часов, решил подняться на холм, туда, где расположилась резервная
артиллерия, повидать своего двоюродного брата Оноре. За ночь он отдохнул, и
боль в ноге утихла.
Он опять пришел в восхищение от прекрасно оборудованного
артиллерийского парка: шесть орудий батареи были установлены в ряд, за ними
зарядные ящики, обозные повозки, повозки для фуража, кузницы. Дальше стояли
привязанные кони; они ржали, раздув ноздри, задирая морды к восходящему
солнцу. Морис быстро нашел палатку Оноре благодаря образцовому порядку, по
которому всем солдатам, состоящим при одном и том же орудии, полагается
определенный род палаток, так что по виду лагеря можно узнать число пушек.
Когда Морис пришел, артиллеристы уже встали и пили кофе; ездовой Адольф
и его товарищ, наводчик Луи, ссорились. Уже три года назад их соединили, по
обычаю, как ездового и канонира, и они жили дружно, но только не во время
еды. Луи был образованней Адольфа и очень умен; он мирился с той
зависимостью, в которой конный держит пешего, — разбивал палатку, ходил за
водой, варил суп, тогда как Адольф ухаживал за лошадьми и держал себя с
видом неоспоримого превосходства. Но Луи, черный и худой, отличался
чрезмерным аппетитом и сердился, когда Адольф, крупный парень со светлыми
усами, хотел получить львиную долю. В то утро Луи, приготовив кофе, обвинил
Адольфа в том, что тот выпил все один. Поэтому они и поссорились. Пришлось
их мирить.
Каждый день с раннего утра Оноре уже шел к своей пушке, заставлял
солдата вытирать с нее ночную росу соломой, как обтирают любимую лошадь,
чтобы предохранить от простуды.
Он отеческим взглядом смотрел, как орудие блестит под ясным заревым
небом; вдруг он увидел Мориса.
— А-а! Я узнал, что ваш полк здесь, по соседству, вчера я получил
письмо из Ремильи и хотел сходить к тебе… Пойдем-ка выпьем белого вина.
Чтобы остаться наедине, он увел Мориса на маленькую ферму, которую
солдаты разграбили накануне; там неисправимый крестьянин, падкий до барыша,
просверлил бочонок белого вина и устроил нечто вроде стойки; у двери, на
доске, он отпускал вино, по четыре су за стакан; ему помогал парень,
которого он нанял три дня тому назад, белокурый великан-эльзасец.