Артиллерия двигалась колонной, проходила
великолепной рысью, в образцовом порядке; то был целый полк из шести
батарей; полковник ехал впереди, офицеры — каждый на своем месте. Орудия с
громом проезжали на равном, строго выдержанном расстоянии одно от другого, и
при каждом — зарядный ящик, лошади и люди. В пятой батарее Морис прекрасно
узнал орудие своего двоюродного брата Оноре. Фейерверкер гордо сидел на
коне, налево от переднего ездового, белокурого красавца Адольфа, который
ехал на сильном рыжем жеребце, прекрасно подобранном к пристяжной, бежавшей
рядом; а среди шестерых канониров, сидевших попарно на передках орудий и
зарядных ящиков, ехал в своем ряду наводчик Луи, смуглый, небольшого роста
брюнет, товарищ Адольфа, его «напарник», как говорится, по установившемуся в
артиллерии обычаю соединять конного и пешего. Морис познакомился с ними в
лагере; теперь они показались ему крупнее, а орудие с четверкой лошадей, в
сопровождении зарядного ящика, который везли шесть лошадей, сверкало, как
солнце; орудие было начищено до блеска, выхолено, любимо всеми — и конями, и
людьми, теснившимися вокруг него, словно честная, трудолюбивая семья.
Особенно больно было Морису, когда кузен Оноре бросил на отставших
пехотинцев презрительный взгляд и вдруг изумился, заметив его в толпе
безоружных солдат. Полк прошел, за ним потянулись обозные повозки, фуры,
походные кузницы. В последнем клубе пыли появились запасные кони и наконец
исчезли за новым поворотом дороги под затихающий топот копыт и грохот колес.
— Черт подери! — объявил Лубе. — Не хитрая штука держаться молодцами,
когда едешь в коляске!
Штаб прибыл в Альткирк, и город оказался свободным. Пруссаков пока не
было. Но, все еще опасаясь, что они гонятся за ним по пятам, что они
появятся с минуты на минуту, генерал Дуэ приказал идти дальше, к Данмари, и
передовая часть колонны пришла туда только в пять часов вечера. Было восемь,
уже темнело, а наполовину поредевшие, перемешанные полки только начали
располагаться бивуаком. Изнеможенные люди падали от усталости и голода. Чуть
не до десяти часов приходили, разыскивали и не находили своих рот отдельные
солдаты и маленькие кучки их, вся эта жалкая бесконечная вереница хромающих,
взбунтовавшихся людей, рассыпанных по дорогам.
Найдя свой полк, Жан немедленно принялся искать лейтенанта Роша, чтобы
доложить о случившемся. Лейтенант и капитан Бодуэн обсуждали дела с
полковником; все трое стояли у дверей маленькой харчевни, озабоченные
перекличкой, стараясь узнать, где находятся их солдаты. Как только Жан стал
докладывать лейтенанту, полковник подозвал его и заставил рассказать все.
Глаза старика казались еще черней по сравнению с его сединой и белыми усами.
Он выслушал, и его длинное желтое лицо исказилось болью.
— Господин полковник! — воскликнул капитан Бодузн, не дожидаясь, пока
выскажется начальник. — Надо расстрелять с десяток этих бандитов!
Лейтенант Роша одобрительно кивнул.
Но полковник беспомощно махнул
рукой.
— Их слишком много… Что вы хотите? Их человек семьсот. Кого из них
схватить?.. Да если хотите знать, генерал этого и не желает. Он к ним
относится по-отечески и говорит, что в Африке ни разу не наказал ни одного
солдата… Нет, нет, я ничего не могу сделать. Это ужасно!
Капитан позволил себе повторить:
— Это ужасно!.. Конец всему!
Жан собрался уйти, но вдруг услышал, как полковой врач Бурош, которого
он не заметил, глухо проворчал на пороге харчевни: «Нет больше ни
дисциплины, ни наказаний, армии каюк! Не пройдет недели, и начальников
погонят к черту пинками в зад; а если нескольким молодцам немедленно пробить
башку, другие, может быть, образумятся».
Никто не был наказан. Офицерам из арьергарда, сопровождавшим обозные
повозки, пришла счастливая мысль: они предусмотрительно велели собрать ранцы
и винтовки по обеим сторонам дороги. Не хватало только нескольких штук;
солдат опять вооружили на рассвете, словно украдкой, чтобы замять дело. Было
приказано сняться с лагеря в пять часов; но уже в четыре солдат разбудили и
начали поспешно отступать к Бельфору, в уверенности, что пруссаки находятся
в двух-трех милях. Опять пришлось довольствоваться сухарями; солдаты
чувствовали себя разбитыми после короткой лихорадочной ночи, не
подкрепившись ничем горячим. И снова в это утро хорошее выполнение перехода
было испорчено поспешной отправкой.
Этот день — день безмерной печали — прошел еще хуже. Облик природы
изменился; войска очутились в гористой местности; дороги шли вверх,
спускались по склонам, черневшим елями, а узкие долины в зарослях дрока
цвели золотом. Но среди сияющей природы, под августовским солнцем, с каждым
часом все безумней веяло паническим страхом. Депеша известила мэров деревень
о необходимости предупредить жителей, что лучше припрятать самые ценные
вещи, — и ужас достиг предела. Значит, враг уже близко? Успеешь ли бежать? И
всем чудился все растущий грохот нашествия, глухой напор реки, вышедшей из
берегов, и в каждой новой деревне он вызывал новые страхи, жалобы, вопли.
Морис шел, как лунатик; его ноги были окровавлены, плечи ныли от ранца
и винтовки. Он больше ни о чем не думал, он двигался во власти кошмара,
после всего, что видел; он уже не сознавал, что перед ним и за ним шагают
товарищи, он чувствовал только, что слева плетется Жан, изнемогающий от
такой же усталости и муки, как и он сам. Деревни, через которые они
проходили, были такими жалкими, что сердце сжималось от боли. Как только
появлялись отступающие войска — истомленные, плетущиеся вразброд солдаты, —
жители приходили в волнение, торопились бежать. А ведь две недели тому назад
те же самые жители были так спокойны, ведь Эльзас ждал войны улыбаясь, в
полной уверенности, что французы будут сражаться на немецкой земле! Но враг
вторгся во Францию, и на их земле, вокруг их домов, на их полях разразилась
буря, подобная тем страшным ураганам с градом и громом, которые в один час
уничтожают целую область! У дверей, в безумной суматохе, люди нагружали
повозки, громоздили мебель, рискуя все разбить.