III
Генриетта всю ночь не могла заснуть. Ее мучила мысль, что муж в
Базейле, так близко от немецких позиций. Тщетно она убеждала себя, что он
обещал вернуться при первой же опасности; ежеминутно она прислушивалась,
думая: «Вот он!» Часов в десять она собралась лечь в постель, но открыла
окно, облокотилась о подоконник и задумалась.
Было очень темно; внизу едва виднелась мостовая улицы Вуайяр — тесный
черный коридор, зажатый между старыми домами.
Только вдали, над школой, мерцала чадящая звезда фонаря.
Только вдали, над школой, мерцала чадящая звезда фонаря. Оттуда веяло
запахом селитры — сырым дыханием погреба, слышалось неистовое мяуканье кота,
тяжелые шаги заблудившегося солдата. И во всем Седане раздавались необычные
звуки — внезапный топот коней, беспрестанные гулы; они проносились подобно
предсмертным судорогам. Генриетта прислушивалась; ее сердце учащенно билось,
и она все еще не улавливала шагов мужа за поворотом улицы.
Прошли часы. Теперь ее тревожили далекие огни, показавшиеся за городом,
над крепостными валами. Стало совсем темно; она старалась восстановить в
памяти местность. Широкий белый покров внизу — это затопленные луга. А что
за огонь вспыхнул и погас наверху? Наверно, на холме Марфэ. Со всех сторон —
в Пон-Можи, в Пуайе, во Френуа — горели какие-то таинственные огни, они
мерцали, кишели во тьме, словно над несметными полчищами. Но еще страшней
были долетавшие до нее небывалые шумы: топот надвигающихся толп, фырканье
коней, лязг оружия, целое нашествие из недр этого адского мрака. Внезапно
грянул пушечный выстрел, единственный, но грозный, страшный в наступившей
полной тишине. У Генриетты застыла кровь в жилах. Да что ж это такое?
Наверно, сигнал: какое-нибудь удавшееся передвижение, известие, что они там
готовы, что солнце может взойти.
Часа в два Генриетта, не раздеваясь, не потрудившись даже закрыть окно,
бросилась в постель. Она чувствовала себя разбитой от усталости и тревоги.
Почему ее так трясет? Ведь обычно она так спокойна, ходит так легко, что ее
даже не слышно! Она с трудом задремала, оцепенев в неотступном предчувствии
беды, нависшей в черном небе. Внезапно из глубин тяжелого сна она опять
услышала грохот пушек; глухие отдаленные выстрелы раздавались равномерно и
упорно. Генриетта вздрогнула и села на постель. Где это она? Она ничего не
узнавала, не видела: комнату, казалось, окутал густой дым. Вдруг Генриетта
поняла: в дом, наверно, нахлынул поднявшийся от реки туман. Пушки гремели
все сильней. Она вскочила с постели и подбежала к окну.
На колокольне пробило четыре часа. Сквозь рыжеватый туман просачивался
мутный, грязный рассвет. Ничего нельзя было разобрать; Генриетта не узнавала
даже здания школы, в нескольких шагах от окна. Боже мой! Где же стреляют?
Прежде всего она подумала о брате: выстрелы звучали так глухо, что казалось,
они раздаются на севере, над городом. Но вскоре Генриетта убедилась, что
стреляют близко, где-то впереди, и ей стало страшно за мужа. Стреляют,
конечно, в Базейле. Всетаки на несколько мгновений она успокоилась: залпы
раздаются иногда справа. Может быть, сражаются в Доншери; она знала, что
французам не удалось взорвать там мост. Ее мучило жесточайшее сомнение: где
это стреляют — в Доншери или в Базейле? Она не могла определить, в ушах
звенело.
Скоро ее волнение достигло предела; она почувствовала, что не может
дольше оставаться здесь и ждать. Она трепетала от потребности узнать все
немедленно и, накинув на плечи шаль, пошла за известиями.
На улице Вуайяр Генриетта на минуту остановилась в нерешительности:
город чернел в густом тумане.
На улице Вуайяр Генриетта на минуту остановилась в нерешительности:
город чернел в густом тумане. Рассвет еще не достиг сырой мостовой между
старыми закопченными домами. На улице О-Бер, в окне подозрительного кабачка,
где мигал огонь свечи, она заметила только двух пьяных тюркосов с девкой.
Пришлось свернуть на улицу Мака, там было кой-какое движение, тени солдат
украдкой пробирались вдоль домов, может быть, это трусы искали, где бы
укрыться; заблудившийся рослый кирасир, которого послали за капитаном, изо
всех сил стучал в двери; большая группа обывателей, обливаясь потом от
страха, боясь опоздать, взгромоздилась на двуколку, чтобы еще успеть
пробраться в Буйон, в Бельгию, куда за последние два дня уже переселилась
половина жителей Седана. Бессознательно Генриетта направилась к префектуре:
там-то можно узнать все; чтобы избежать каких бы то ни было встреч, она
решила пройти переулками. Но на углу улицы дю Фур и улицы де Лабурер она
поняла, что дальше не пройти: там стояли пушки, бесконечная вереница орудий,
зарядных ящиков, лафетов; их, должно быть, поставили здесь накануне и
забыли, никто их даже не охранял. У Генриетты сжалось сердце при виде всей
этой бесполезной, мрачной артиллерии, спавшей сном запустения в тиши
безлюдных переулков. Ей пришлось вернуться по Школьной площади на Большую
улицу; там, перед гостиницей «Европа», вестовые держали под уздцы коней,
ожидая высших офицеров, чьи голоса доносились из ярко освещенной столовой.
На площади Риваж и на площади Тюренна было еще больше народу; кучками стояли
встревоженные жители — женщины, дети, — смешавшись с бежавшими испуганными
солдатами; из гостиницы Золотого креста, бранясь, вышел генерал и помчался
верхом, чуть не передавив всех на своем пути. Сначала Генриетта хотела войти
в здание ратуши, но потом отправилась по улице Пон-де-Мез к префектуре.
Никогда еще Седан не являлся ей таким трагическим городом, как теперь,
на рассвете, утопая в грязном тумане. Дома словно вымерли; многие из них уже
два дня были покинуты и пусты; некоторые наглухо заперты, в них чуялись
страх и бессонница. Казалось, дрожит само утро; улицы были еще безлюдны;
шныряли только редкие беспокойные тени, кое-кто спешно уезжал, — здесь уже
накануне шатался подозрительный сброд. День светлел; над городом навис ужас
бедствий. Было половина шестого; едва слышался гул пушек, заглушенный
стенами высоких черных домов.
В префектуре у Генриетты была знакомая — дочь швейцарихи Роза, хрупкая,
красивая блондинка, которая работала на фабрике Делагерша. Генриетта быстро
вошла в швейцарскую. Матери не было; Роза встретила Генриетту, как всегда,
приветливо:
— Ох, милая госпожа Вейс! Мы еле держимся на ногах. Мама прилегла
отдохнуть. Подумайте! За всю ночь не пришлось присесть: все время люди
приходят и уходят.
Не дожидаясь расспросов, она принялась рассказывать, взволнованная
всеми необычайными событиями, которые произошли с вечера.