И все-таки достаточно было одного
движения его руки: оно выражало расовую ненависть, убеждение в том, что он
является во Франции орудием возмездия, посланного богом воинств, чтобы
покарать развращенную страну. Париж горел в наказание за века своей
греховной жизни, за длинный список своих преступлений и распутств. Германцы
снова спасут мир, сметут последнюю пыль латинского растления!
Он опустил руку и только сказал:
— Это конец всему!.. Загорелся еще один квартал и еще тот, налево…
Видите, там широкая полоса, как будто река горит!
Они замолчали; воцарилась тишина, таящая ужас. И правда, вновь и вновь
поднимались внезапные разливы пламени, растекаясь по небу потоками лавы. С
каждым мгновением расширялось беспредельное море огня; от раскаленных волн
валил дым; над городом сгущалась огромная медно-красная туча. Видно,
уносимая легким ветром, она медленно уплывала сквозь ночь, оскверняя
небосвод гнусным ливнем пепла и сажи.
Генриетта вздрогнула, как будто очнулась от кошмара; вдруг вспомнив о
брате, она опять взволновалась и в последний раз умоляюще спросила:
— Значит, вы ничего не можете для меня сделать, вы отказываетесь помочь
мне доехать до Парижа?
Отто взмахнул рукой, словно желая смести весь горизонт.
— К чему? Ведь завтра там останутся одни развалины!
И это было все. Генриетта сошла с мостика, даже не простившись, и
убежала с чемоданчиком в руке, а Гюнтер еще долго стоял наверху, не
двигаясь, окутанный мраком, тонкий, затянутый в мундир, теша свой взор
чудовищным празднеством, зрелищем этого пылающего Вавилона.
У выхода из вокзала Генриетте посчастливилось встретить толстую даму,
которая нанимала извозчика, собираясь немедленно ехать в Париж, на улицу
Ришелье; Генриетта стала упрашивать и так трогательно заплакала, что дама
согласилась взять ее с собой. Извозчик, черный человечек, подхлестывал
лошадь и за всю дорогу не проронил ни слова. Зато толстая дама без умолку
тараторила, рассказывая, как два дня назад заперла свою лавку и ушла, но, к
сожалению, оставила там свои ценности, припрятанные в потайном месте, в
стене. И уже два часа, с той минуты как запылал город, она была одержима
только одной мыслью: вернуться домой, спасти свое добро, даже если придется
броситься за ним в огонь. У заставы стояли только сонные часовые; повозка
проехала без особых затруднений, тем более что толстуха наврала, будто
ездила за племянницей, чтобы вместе с ней ухаживать за своим мужем, которого
ранили версальцы. Но в городе возникли препятствия: на каждом шагу мостовую
заграждали баррикады, приходилось беспрестанно объезжать их. Наконец на
бульваре Луассоньер извозчик объявил, что дальше не поедет. И обе женщины
вынуждены были отправиться пешком по улице дю Сантье, по улице де Женер и
через весь квартал Биржи. Когда они подходили к укреплениям, небо пылало
так, что было светло, почти как днем.
Когда они подходили к укреплениям, небо пылало
так, что было светло, почти как днем. Их удивила тишина и безлюдье этой
части города, куда доносился только далекий гул. Но у Биржи уже послышались
выстрелы; пришлось красться вдоль стен. Лавка толстой дамы на улице Ришелье
оказалась нетронутой, и на радостях толстуха решила проводить Генриетту; они
пошли по улице Азар, по улице СентАин и наконец добрались до улицы Орти.
Улицу Сент-Анн еще занимал батальон федератов; сначала пост не хотел
пропустить их. И только в четыре часа, когда уже рассвело, Генриетта,
изнемогая от волнений и усталости, дошла до старого дома на улице Орти;
дверь была настежь открыта. Генриетта поднялась по узкой темной лестнице,
потом по деревянной лесенке взобралась на чердак…
Тем временем Морис, лежавший между двумя мешками на баррикаде,
воздвигнутой на улице дю Бак, привстал на колени, и у Жана появилась
надежда: ведь сначала он думал, что заколол Мориса насмерть.
— Голубчик ты мой! Ты еще жив? На мое счастье?! Ах, я, подлая
скотина!.. Постой, дай-ка погляжу!
При ярком зареве пожаров он осторожно осмотрел рану. Штык пробил правую
руку у плеча и, что хуже всего, проник между ребер, наверно задев легкое. Но
раненый дышал без особого труда. Только рука безжизненно повисла.
— Бедняга! Не горюй! Я даже рад… Лучше, чтобы все это кончилось! Ты
сделал мне столько добра: ведь без тебя я бы давно подох где-нибудь на
дороге.
При этих словах Жан опять впал в отчаяние.
— Замолчи! Ты сам два раза спас меня от лап пруссаков. Мы были квиты;
теперь был мой черед отдать за тебя жизнь, а я тебя пырнул!.. Эх, разрази
меня гром! Пьян я был, что ли, что не узнал тебя? Да, пьян, как скотина, от
всей этой крови!
Из глаз его брызнули слезы: он вспомнил, как они расставались в Ремильи
и не знали, увидятся ли когда-нибудь и при каких обстоятельствах, печальных
или радостных. Значит, не к чему было пережить вместе дни без хлеба, ночи
без сна, под вечной угрозой смерти? Неужели за все эти недели совместной
героической жизни их сердца слились воедино для того, чтобы дожить до этого
ужаса, до этого чудовищного, нелепого братоубийства? Нет, нет! Жан не мог с
этим примириться.
— Голубчик, положись на меня, я должен тебя спасти во что бы то ни
стало!
Раньше всего надо увести отсюда Мориса: ведь версальцы приканчивали
раненых. Теперь, когда Жан и Морис остались одни, нельзя было терять ни
минуты. Жан быстро разрезал ножом рукава Мориса и снял с него мундир. Кровь
лилась ручьем; Жан вырвал из подкладки лоскутья и наспех крепко перевязал
руку Мориса. Потом заткнул рану в боку и привязал руку к груди. К счастью, у
него нашлась бечевка; он с силой стянул эту варварскую повязку, благодаря
которой вся пострадавшая часть тела оставалась неподвижной и кровотечение
приостановилось.