— Ну и как? — спросил Делагерш.
— Ну, они даже не знают, есть ли еще хлороформ в аптеках!
Но Делагершу было наплевать на хлороформ. Он воскликнул:
— Да нет!.. Кончилось там? Подписали перемирие?
Врач яростно отмахнулся и крикнул:
— Ничего еще не сделано! Вимпфен только что вернулся… Кажется, эти
разбойники предъявили такие требования, что надо им надавать оплеух… Эх,
лучше начать все сызнова и подохнуть всем вместе!
Делагерш слушал и бледнел.
— А это верно?
— Я слышал от членов муниципального совета; они заседают там без
перерыва… Из префектуры прибыл офицер и все им рассказал.
Бурош сообщил подробности. В замке Бельвю близ Доншери состоялась
встреча генерала де Вимпфена с генералом фон Мольтке и Бисмарком. Страшный
человек, этот генерал фон Мольтке, — сухой и черствый, с гладко выбритым
лицом, он похож на химика или математика; не выходя из своего кабинета, он
выигрывает сражения при помощи алгебраических вычислений. Он сразу стал
доказывать, что положение французской армии отчаянное: ни продовольствия, ни
боеприпасов, беспорядок и полное разложение, абсолютная невозможность
прорвать железное кольцо, в которое она зажата, тогда как немецкие армии
занимают сильнейшие позиции и могут сжечь Седан за два часа. Фон Мольтке
бесстрастно продиктовал свою волю: вся французская армия с оружием и обозами
сдается в плен. Бисмарк, похожий на добродушного дога, только поддакивал.
Генерал де Вимпфен, выбиваясь из сил, боролся против тягчайших условий,
каких еще никогда не навязывали побежденной армии. Он говорил о своей
неудаче, о геройстве французских солдат, об опасности для Германии довести
гордый народ до отчаяния; в течение трех часов он угрожал, молил, говорил с
исключительным, неистовым красноречием, требуя, чтобы немцы удовлетворились
интернированием побежденных где-нибудь в глубине Франции, даже в Алжире; но
единственной уступкой немцев явилось разрешение вернуться домой тем
французским офицерам, которые дадут слово и письменно обязуются не служить
больше в армии. Перемирие продлено до следующего утра, до десяти часов. Если
к этому часу условия не будут приняты, прусские батареи опять откроют огонь,
и Седан будет сожжен.
— Это нелепо! — крикнул Делагерш. — Нельзя сжигать ни в чем неповинный
город!
Он окончательно вышел из себя, когда Бурош прибавил, что офицеры,
которых он встретил в гостинице «Европа», хотят предпринять до рассвета
всеобщую вылазку. С тех пор как стали известны требования немцев, в городе
царило крайнее возбуждение; строились самые невероятные проекты. Мысль, что
было бы нечестно воспользоваться темнотой и нарушить перемирие без всякого
предупреждения, никого не смущала, возникали безумные планы: под прикрытием
ночи пробиться сквозь ряды баварцев на Кариньян, отвоевать внезапной атакой
плоскогорье Илли, очистить дорогу на Мезьер или, в непреодолимом порыве,
одним прыжком, ринуться в Бельгию.
Но многие молчали, чувствовали
неизбежность разгрома, готовы были согласиться на все и подписать что
угодно, лишь бы покончить с войной и вздохнуть свободно.
— Спокойной ночи! — сказал в заключение Бурош. — Постараюсь поспать
часа два; мне это необходимо.
Оставшись один, Делагерш чуть не задохся от злости. Как? Значит правда?
Снова начнут воевать, жечь и разрушать Седан? Роковое, страшное дело
произойдет непременно, как только солнце поднимется над холмами и осветит
весь ужас бойни. Бессознательно Делагерш опять взобрался по крутой лестнице
на чердак и очутился среди труб, на краю узкой террасы, возвышавшейся над
городом. Но теперь он стоял здесь в полном мраке, словно среди безмерного
моря, катившего огромные черные волны, и не мог ничего различить. Первыми
стали вырисовываться фабричные трубы, знакомые неясные громады: машинное
отделение, мастерские, сушильни, склады; и при виде невообразимого скопления
построек, которое было его гордостью и богатством, он преисполнился жалости
к самому себе: ведь через несколько часов от них останется только пепел!
Он поднял голову, окинул взглядом горизонт, эту черную бесконечность,
где притаилась угроза завтрашнего дня. На юге, у Базейля, дома рушились
раскаленными углями, над ними летали искры, а на севере все еще горела
зажженная вечером декорация Гаренского леса, и деревья были обагрены алым
сиянием. Почти полный мрак, только два этих зарева; бездонная пропасть
сотрясалась то тут, то там от ужасающего гула. Далеко-далеко, может быть на
крепостных валах, кто-то плакал. Делагерш тщетно старался проникнуть
взглядом во мрак, увидеть Лири, Марфэ, батареи на Френуа и Ваделинкуре, это
кольцо, этих бронзовых зверей, которые, как он чувствовал, стояли там,
вытянув шею, разинув пасть. И, взглянув опять на город, лежавший вокруг
него, он услышал дыхание смертной тоски. То был не только тяжелый сон
солдат, упавших на улице, приглушенный шум от скопища людей, коней и пушек.
Нет, это мучились тревожной бессонницей горожане, соседи; они тоже не могли
заснуть и лихорадочно метались, ожидая наступления дня. Все, наверно, знали,
что капитуляция не подписана, все считали часы, тряслись при мысли, что,
если ее не подпишут, им остается только спрятаться в свои подвалы, и там их
раздавят, замуруют, похоронят под обломками. Делагершу казалось, что с улицы
Вуайяр доносится безумный крик: «Караул!» и внезапный лязг оружия. Он
нагнулся, но его окружала такая же непроницаемая темь; он был затерян в
туманном беззвездном небе, охвачен таким страхом, что волосы вставали дыбом.
Морис проснулся на рассвете. Разбитый усталостью, он не двигался и не
спускал глаз с окон, мало-помалу светлевших от свинцово-бледной зари. В этот
час пробуждения с необычайной ясностью возникли отвратительные воспоминания
о проигранной битве, о бегстве, о разгроме. Перед ним предстало все до
мельчайших подробностей; он терзался мыслью о последствиях поражения, и эта
обостренная событиями боль проникла до корней его существа, словно виноват
во всем был он.