Сильвина невольно остановилась на краю рва и стала разглядывать несчастных
мертвецов, которых все приносили. Перед каждой окровавленной головой она
содрогалась от ужаса при мысли, что это Оноре. Не этот ли бедняга без левого
глаза? Или, может быть, тот, с рассеченной челюстью? Если она не успеет
найти Оноре на этой туманной, бесконечной равнине, его, наверно, отнимут у
нее и зароют вместе с другими в общей могиле.
Она побежала к Просперу, который дошел с осликом до ворот фермы.
— Боже мой! Где ж это?.. Узнайте, спросите!
На ферме оказались только пруссаки и с ними француженка-работница,
которая вернулась со своим ребенком из лесу, где они чуть не умерли от
голода и жажды. В этом уголке царила атмосфера патриархального добродушия;
люди честно отдыхали после недавних трудов. Солдаты тщательно чистили щеткой
свои мундиры, развесив их на веревках, где обычно сохло белье. Один искусно
латал штаны, а повар этого караульного поста развел среди двора большой
огонь; в котле кипела похлебка, и от нее вкусно пахло капустой и салом.
Завоеватели уже устраивались, соблюдая полное спокойствие и дисциплину.
Казалось, вернулись домой мирные жители и покуривают свои длинные трубки. У
дверей на скамье сидел рыжий толстяк и, взяв на руки ребенка работницы,
шестилетнего мальчугана, подбрасывал его, что-то ласково приговаривал
по-немецки и очень забавлялся, что ребенок смеется, вслушиваясь в незнакомую
речь, непонятные, резкие звуки.
Проспер тотчас же повернул назад, опасаясь какого-нибудь нового
злоключения. Но эти пруссаки были положительно славные ребята. Они
улыбнулись при виде ослика и даже не подумали потребовать у Проспера
пропуск.
Сильвина и Проспер стремительно побежали дальше. На миг между туч, уже
низко над горизонтом, показалось солнце. Неужели скоро наступит темнота и
застигнет их на этом бесконечном кладбище? Снова хлынул ливень; солнце
потонуло в нем, их окутала пелена дождя, водяной пыли, в которой исчезло
все: дороги, поля, деревья. Проспер заблудился, он ничего не понимал и
сознался в этом. За ними все так же семенил ослик и, понуря голову, покорно
тащил тележку. Они пошли на север, вернулись к Седану. Сбились совсем с
пути, дважды возвращались, заметив, что проходят по тем же самым местам. Они
явно кружили и в конце концов, измученные, в отчаянии, остановились на
перекрестке трех дорог, под хлещущим дождем, — у них не было сил идти
дальше.
Вдруг они услышали стоны и пошли к уединенному домику, стоявшему слева;
там оказалось двое раненых. Двери были настежь открыты. Уже два дня раненые
тряслись в лихорадке, и никто не перевязал им раны, никто даже не заглянул к
ним. Больше всего мучила их жажда, хотя по стеклам хлестал и барабанил
ливень. Но они не могли двигаться. При виде Проспера и Сильвины они сразу
закричали: «Пить! Пить!», мучительно и жадно, как кричат прохожим раненые,
пробуждаясь от дремоты при малейшем звуке шагов.
Но они не могли двигаться. При виде Проспера и Сильвины они сразу
закричали: «Пить! Пить!», мучительно и жадно, как кричат прохожим раненые,
пробуждаясь от дремоты при малейшем звуке шагов.
Сильвина принесла им воды. Проспер узнал в тяжело раненном солдате
однополчанина, африканского стрелка, и понял, что теперь уже недалеко до тех
мест, где бросилась в атаку дивизия генерала Маргерита. Раненый в конце
концов дал неопределенное указание: да, это там, налево, за большим полем
люцерны. Сильвина решила тотчас же отправиться дальше. На помощь раненым она
позвала партию крестьян, подбиравших трупы. Она взяла ослика под уздцы и
потянула по скользкой земле, спеша перейти поле люцерны. Внезапно Проспер
остановил ее:
— Постойте! Это, должно быть, здесь. Вот направо три дерева!.. Видите
следы колес? Там разбитый зарядный ящик. Наконец-то добрались!
С трепетом Сильвина бросилась туда и вглядывалась в лица двух убитых
артиллеристов, лежавших на краю дороги.
— Да его здесь нет, его здесь нет!.. Вам, наверно, померещилось!.. Да!
Вы, наверно, ошиблись, вам показалось!
Мало-помалу ею овладела безумная надежда, неистовая радость.
— Ах! Если бы вы ошиблись! Если он жив! Да и, конечно, он жив, ведь его
здесь нет!
Но вдруг она глухо вскрикнула. Она обернулась; именно здесь, на этом
самом месте, стояла раньше батарея. Ужасно! Земля разворочена, словно после
землетрясения, везде валяются обломки, мертвецы разбросаны во все стороны,
застыли в чудовищных положениях, руки скрючены, ноги сведены, головы
запрокинуты; из широко раскрытых ртов, сквозь белые зубы, как будто
вырываются вопли. Убитый бригадир лежит, судорожно закрыв глаза руками от
ужаса, чтобы ничего не видеть. У лейтенанта из-под пояса выпали золотые
монеты, рассыпались среди вывалившихся внутренностей, залитых кровью. Один
на другом застыли ездовой Адольф и наводчик Луи — вечная пара; глаза у них
вышли из орбит, они неистово обнялись, неразлучные даже в смерти. И вот
наконец простертый на охромевшей пушке, словно на почетном ложе, Оноре,
смертельно раненный в бок и в плечо, убитый наповал; его лицо не тронуто и
прекрасно в гневе; он все еще глядит туда, на прусские батареи.
— О мой милый! Мой милый!.. — вскрикнула Сильвина и зарыдала.
Она упала на колени на мокрую землю, сжав руки в порыве безумной
скорби. Она нашла только одно слово: «Милый!», но оно выражало всю ее
нежность к утраченному человеку, который был так добр, простил ее, хотел,
вопреки всему, на ней жениться. Теперь конец ее надеждам! Зачем ей жить? Она
никогда не любила никого другого и будет любить всегда только его одного.
Дождь стихал; стая ворон кружилась и каркала; они пугали Сильвину как
угроза. Неужели у нее хотят отнять дорогого покойника, найденного с таким
трудом? Она подползла на коленях, дрожащей рукой стала отгонять прожорливых
мух, жужжавших над широко открытыми глазами, в которые она старалась
заглянуть.