Казалось, это тянется месяцами, а между тем приходили лишь стремительно
минуты. В глубине полуострова, близ Доншери, им пришлось укрыться за стеной:
они испугались скакавших лошадей. Там они оставались долго, выбившись из
сил, глядя мутными глазами на ошалелых животных, мчавшихся под красным
закатным небом.
Как и предвидел Морис, тысячи коней, заточенных здесь вместе с армией и
обреченных на голод, угрожали опасностью, которая возрастала с каждым днем.
Сначала они съели древесную кору, потом накинулись на плетни, на изгороди,
на все доски, попадавшиеся им на пути, а теперь грызлись между собой. Они
бросались друг на друга, вырывали пучки волос из хвостов и ожесточенно
жевали их, покрываясь пеной. Но особенно страшными становились лошади ночью,
как будто во мраке их преследовали кошмары. Они собирались в табуны и,
привлеченные соломой, кидались на немногие уцелевшие палатки. Тщетно солдаты
разводили костры, чтобы отогнать их, это еще больше разъяряло лошадей. Они
ржали так жалобно, так страшно, что казалось, это рычат дикие звери. Их
отгоняли; они возвращались еще многочисленней, еще свирепей. И часто во
мраке раздавался протяжный предсмертный крик заблудившегося солдата,
раздавленного бешеной скачкой.
Солнце еще не село, когда Жан и Морис, возвращаясь в лагерь, с
удивлением увидели четырех товарищей по взводу, которые забились в канаву и
как будто что-то замышляли. Лубе тотчас же окликнул их, а Шуто сказал:
— Мы толкуем тут, как бы пообедать… Ведь уже больше суток мы ничего в
рот не брали… с голоду подыхаем. Но раз здесь лошади, а конина штука
недурная, то…
— Правда, господин капрал? Вы ведь составите нам компанию? — продолжал
Лубе. — Чем больше нас будет, тем лучше: ведь зверь-то крупный… Видите,
там лежит коняга, большой рыжий жеребец. Мы караулим его уже целый час, он,
кажется, хворый. Его будет легче прикончить.
Лубе показал на коня, который свалился от голода на краю опустошенного
свекловичного поля. Конь упал на бок, он изредка приподнимал голову, мрачно
озирался и тяжело дышал.
— Ох! Как долго! — ворчал Лапуль, которого мучил, как всегда,
ненасытный голод. — Я его прикончу, хотите?
Но Лубе остановил его. Ну, нет, спасибо! Не хватает только попасть в
скверную историю! Ведь пруссаки запретили под страхом смертной казни убивать
лошадей, опасаясь, что брошенный остов распространит заразу. Надо дождаться
глубокой ночи. Вот почему все четверо сидели в канаве и караулили, не сводя
с лошади горящих глаз.
— Капрал! — дрожащим голосом сказал Паш. — Вы всегда ловко
придумываете! Если бы вы могли убить ее так, чтобы ей не было больно!
Жан с возмущением отказался от такой жестокой работы. Бедная лошадь и
так подыхает! Нет, нет! Сначала он хотел бежать, увести Мориса, чтобы не
принимать с ним участия в гнусном убое. Но, заметив, что Морис очень бледен,
он упрекнул себя в чрезмерной чувствительности.
Но, заметив, что Морис очень бледен,
он упрекнул себя в чрезмерной чувствительности. Боже мой! В конце концов
животные на то и созданы, чтобы кормить человека. Нельзя же подыхать с
голоду, когда здесь лежит мясо. Он обрадовался, увидя, что Морис немного
повеселел в надежде пообедать. И добродушно ответил:
— Честное слово! Не могу придумать, как убить лошадь, чтобы ей не было
больно…
— Ну! Мне на это наплевать! — перебил его Лапуль. — Сейчас увидите!
Жан и Морис тоже засели в канаву; и все опять принялись ждать. Время от
времени кто-нибудь из них вставал, убеждался, что лошадь все еще лежит на
том же самом месте, вдыхая свежее дуновение с Мааса, вытягивая шею навстречу
заходящему солнцу, чтобы испить исходящую от него жизнь. Наконец, когда
медленно спустились сумерки, все шестеро выскочили из своей дикой засады, с
нетерпением ожидая, когда же наконец наступит медлящая ночь, тревожно
озираясь по сторонам, не видит ли их кто-нибудь.
— А-а! К черту! Чего там! — воскликнул Шуто. — Пора!
Было все еще довольно светло, ни день ни ночь. Лапуль побежал первый,
за ним остальные. Он поднял в канаве большой круглый камень, ринулся на
лошадь и принялся разбивать ей череп обеими руками, словно дубиной. Но уже
со второго удара лошадь попыталась встать. Шуто и Лубе навалились ей на
ноги, старались ее удержать, кричали, чтоб другие помогли им. Лошадь ржала
почти человеческим голосом, исступленно и скорбно, отбивалась и легко могла
бы перебить их всех, если бы не была уже полумертвой от истощения. Она
дергала головой, удары не достигали цели. Лапуль не мог ее прикончить.
— Черт подери! Ну и твердые у нее кости!.. Да держите! Я ее доконаю!
Похолодев от ужаса, Жан и Морис не слышали, что их зовет Шуто, стояли
праздно, не решаясь вмешаться в это дело.
Внезапно Паш, в бессознательном порыве жалости, упал на колени,
благоговейно сложил руки и принялся бормотать отходную, как над умирающим
человеком:
— Господи! Сжалься над ней!..
Еще раз Лапуль промахнулся и оторвал несчастной лошади ухо; она
запрокинула голову и пронзительно заржала.
— Постой! Постой! — проворчал Шуто. — Надо с ней покончить, а то
попадемся… Держи ее, Лубе!
Он вынул из кармана небольшой ножик, лезвие которого было не больше
пальца, и, навалившись на лошадь, обхватил ее шею, вонзил ножик, стал им
тыкать в живое мясо, выхватывая целые куски, пока не нашел и не перерезал
артерию. Одним прыжком он отскочил в сторону; кровь хлынула фонтаном, а
лошадь задергала ногами в последних судорогах. Но околела она только минут
через пять. Ее большие расширенные глаза, полные скорби и ужаса,
остановились на одичавших людях, которые дожидались ее смерти. Наконец глаза
ее помутнели и померкли.
— Господи! — бормотал Паш, все еще стоя на коленях.