. Посмотрим, посмеет
ли-он нажраться один, когда рядом бедняги-товарищи подыхают с голоду!
— Да, да! Ладно! Выследим! — злобно повторил Лапуль. — Посмотрим!
Он сжимал кулаки. Надежда наконец поесть сводила его с ума. Непомерный
аппетит мучил его больше, чем остальных; он стал так томиться, что
попробовал жевать траву. Уже два дня, с той ночи, когда от конины и свеклы
он заболел страшной дизентерией, ему ни разу не удалось поесть: этот великан
и силач был так неловок, что в толкотне, когда грабили продовольствие, никак
не мог ничего урвать. Он готов был заплатить за фунт хлеба своей кровью.
Темнело. Паш прокрался между деревьев парка Ла-Тур-а-Глер, а Шуто, Лубе
и Лапуль осторожно пошли за ним.
— Лишь бы он не заметил! — повторял Щуто. — Осторожней! Как бы не
обернулся!
Пройдя сотню шагов, Паш явно почувствовал себя вне опасности: он
ускорил шаг и даже ни разу не оглянулся. Они без всяких затруднений прошли
за ним до соседней каменоломни и остановились за его спиной, когда он
отвалил два больших камня, чтобы достать из-под них полхлеба. Это все, что
осталось от его припасов, он ел в последний раз.
— А-а, проклятый ханжа! — заорал Лапуль. — Вот почему ты прячешься!..
Отдавай! Это моя доля!
Черта с два! Отдать свой хлеб? Как Паш ни был тщедушен, он гневно
выпрямился, изо всех сил прижимая хлеб к сердцу. «Мне тоже хочется есть!»
— Отвяжись! Слышишь? Не дам!
Лапуль замахнулся на него кулаком; Паш пустился бежать во весь дух от
каменоломни вниз, к равнинам, по направлению к Доншери. Шуто, Лубе и Лапуль,
задыхаясь, бросились за ним со всех ног. Но он бежал легче их, охваченный
таким страхом, так упрямо желая сохранить свое добро, что, казалось, его
несло ветром. Он отмахал около километра, приближался уже к прибрежному
леску, как вдруг встретил Жана в Мориса, которые возвращались к себе на
ночлег. На бегу Паш что-то отчаянно крикнул им, а они, пораженные этой
охотой на человека, остановились как вкопанные на краю поля и оказались
невольными свидетелями происшедшего. Мимо них бешеным галопом промчались
Шуто, Лубе и Лапуль.
На свою беду, Паш споткнулся о камень и упал. Шуто, Лубе и Лапуль
подбежали, бранясь, вопя, остервенев от погони, подобно волкам, бросающимся
на добычу.
— Отдай! Черт тебя дери! — крикнул Лапуль. — Или я с тобой расправлюсь!
Он опять замахнулся кулаком, а Шуто подал ему раскрытый узкий нож,
которым резал лошадь.
— На! Вот нож!
Жан бросился к ним, чтобы предотвратить несчастье; он тоже потерял
голову, угрожал, что отдаст всех под суд, но Лубе, злобно смеясь, обозвал
его «пруссаком»: ведь начальства больше нет, командуют теперь пруссаки.
— К черту! — рычал Лапуль. — Отдай!
Паш побледнел от ужаса, но еще сильней прижал к груди хлеб, упорствуя,
как изголодавшийся крестьянин, который не отдаст ни крохи из своего добра.
— Нет!
Тут произошла развязка: скотина Лапуль, озверев, всадил Пашу нож в
горло с такой силой, что несчастный даже не успел вскрикнуть. Его руки
разжались, хлеб покатился на землю, прямо в хлынувшую кровь.
При виде этого нелепого, безумного убийства Морис, до тех пор стоявший
неподвижно, внезапно тоже впал в исступление. Он стал грозить Лапулю, Шуто и
Лубе, кричал им: «Убийцы!» — и весь дрожал от ярости. Но Лапуль как будто и
не слышал. Сидя на корточках у трупа Паша, он рвал зубами хлеб, забрызганный
кровью; отупев, он совершенно рассвирепел, словно был оглушен своим
чавканьем, а Шуто и Лубе, видя, какой он страшный, когда утоляет голод, даже
не смели потребовать свою долю.
Между тем наступила полная темнота, звездное небо было прекрасно; Морис
и Жан дошли до леска; вдали бродил вдоль Мааса Лапуль. Шуто и Лубе исчезли,
— наверно, вернулись на берег канала, боясь оставаться у тела убитого Паша.
Лапуль, наоборот, как будто боялся идти к товарищам. Опомнясь после
убийства, отяжелев от непереваренной краюхи хлеба, проглоченного наспех, он
затосковал, метался, не смея пройти по дороге, которую преграждал труп, без
конца нерешительно топтался на берегу. Пробуждались ли угрызения совести в
его темной душе? Или то был лишь страх, что его разоблачат? Он ходил взад и
вперед, словно дикий зверь за решеткой клетки, в нем внезапно возникла
потребность бежать, мучительная, как физическая боль, и он чувствовал, что
умрет, если не удовлетворит ее. Скорей, скорей! Надо сейчас же вырваться из
этой тюрьмы, где он совершил убийство. Но он повалился на землю и долго
лежал в прибрежных травах.
Морис тоже потерял терпение и говорил Жану:
— Послушай! Я больше не могу здесь оставаться, честное слово! Я сойду с
ума… Удивительно, как еще выносит тело, я чувствую себя не очень плохо. Но
с головой неладно, да, да, неладно. Если ты оставишь меня в этом аду еще
хоть на один день, я пропал… Прошу тебя, уйдем отсюда, уйдем сейчас же!
Он принялся излагать невероятнейшие планы бегства. Переплыть Маас,
броситься на часовых, задушить их веревкой, которую он носит в кармане, или
прихлопнуть камнем, или подкупить, одеться в их мундиры и пробраться сквозь
прусские линии!
— Голубчик, да замолчи! — в отчаянии твердил Жан. — Страшно слушать
этакую чушь. Ну посуди сам! Разве это мыслимо?.. Завтра увидим! Замолчи!
Он сам задыхался от гнева и отвращения, но, даже ослабев от голода, не
терял рассудка в этом кошмарном существовании, достигшем предела
человеческих бед. А Морис все больше безумствовал, хотел броситься в Маас, и
Жану приходилось удерживать его силой и чуть не плача умолять и бранить его.
Вдруг Жан воскликнул:
— Вот! Полюбуйся!
Послышался всплеск воды. Они увидели Лапуля; он решил переплыть реку,
сняв шинель, чтобы она не стесняла его движений, но его рубаха слишком
заметно белела на черной зыби реки. Он тихонько плыл вверх по течению,
наверно, подыскивая место, куда бы пристать, а на другом берегу отчетливо
виднелись тонкие силуэты неподвижных часовых.