— Это опасно! Отбери у
него!
Шпагу схватила старуха Делагерш. Она видела отчаяние полковника и,
вместо того чтобы спрятать шпагу, как советовал сын, переломила ее сухим
ударом о колено с неожиданной силой, не предполагая сама, что ее слабые руки
способны на это. Полковник снова улегся и заплакал, с бесконечной нежностью
глядя на свою саблю — верную боевую подругу.
Кухарка принесла в столовую большие чашки кофе с молоком и подала всем.
Генриетта и Жильберта проснулись; хорошо поспав, Жильберта отдохнула; у нее
было ясное лицо, веселые глаза; она нежно поцеловала Генриетту, сказала, что
жалеет ее от всего сердца. Морис сел рядом с сестрой, а Жан, вынужденный
принять приглашение, стесняясь, очутился напротив Делагерша. Старуха ни за
что не хотела прийти в столовую, ей отнесли кофе, и она согласилась выпить
его. В столовой пятеро завтракавших сначала молчали, но скоро оживились. Все
были измучены, все очень проголодались. Как же не радоваться, что они здесь,
целы, невредимы, здоровы, когда все окрестности города усеяны тысячами
трупов? В большой прохладной столовой белоснежная скатерть радовала глаз, а
горячий кофе с молоком казался восхитительным.
Завязалась беседа. К Делагершу уже вернулась обычная самоуверенность
богатого промышленника и добродушного хозяина, любящего популярность,
строгого только к неудачникам; он снова заговорил о Наполеоне III: образ
императора уже два дня подстрекал любопытство этого зеваки. Под рукой
оказался только простой парень — Жан, и Делагерш обратился к нему:
— Да, сударь, можно сказать, император меня здорово надул!.. Ведь как:
ни будут кричать окружающие его льстецы о смягчающих обстоятельствах, он,
конечно, первая и единственная причина всех наших бедствий.
Он уже забыл, что сам был пламенным бонапартистом и несколько месяцев
назад способствовал торжеству плебисцита. А теперь он даже не жалел того,
кому суждено било стать плачевным героем Седана, и обвинял его во всяческих
пороках.
— Бездарность! Мы теперь вынуждены это признать; но это было бы еще с
полбеды… Мечтатель! Забитая химерами голова! Пока ему везло, дела,
казалось, шли на лад… Нет, пусть не пробуют разжалобить нас его участью,
пусть не говорят, что его обманывали, что оппозиция отказала ему в
необходимом количестве войск и в кредитах! Это он нас обманул; его пороки и
ошибки ввергли нас в теперешнюю страшную неразбериху.
Морис не хотел ему возражать, но не мог сдержать улыбки, а Жан,
смущенный этой речью о политике, опасался сказать глупость и только ответил:
— Все-таки, говорят, он честный человек.
Услышав эти скромные слова, Делагерш даже привскочил. Весь его былой
страх, все его тревоги прорвались в крике страстного возмущения, которое
перешло в ненависть.
— Честный человек! Нечего сказать!.. Знаете ли вы, сударь, что в мою
фабрику попало три снаряда, и если она не сгорела, то во всяком случае не
благодаря императору!.
. Знаете ли вы, что ваш покорный слуга потеряет сотню
тысяч франков на этом идиотском деле! Нет, нет! Франция захвачена, сожжена,
уничтожена, промышленность доведена до полного застоя, торговля сведена на
нет! Это уж слишком! Честный человек? Довольно с нас таких! Упаси бог! Он
весь в грязи и в крови, так пусть же идет ко дну.
Делагерш потряс кулаком, как будто погрузил в воду какого-то
отбивающегося негодяя, и, облизываясь, допил кофе.
Жильберта, невольно посмеиваясь над рассеянностью печальной Генриетты,
ухаживала за подругой, как за ребенком. Все кончили завтрак, но продолжали
сидеть в большой прохладной столовой, наслаждаясь покоем.
А в этот самый час Наполеон III сидел в убогом домике ткача на дороге в
Доншери. Уже в пять часов утра он пожелал уехать из префектуры, тяготясь
Седаном, который вставал перед ним со всех сторон, словно укор и угроза; к
тому же императора томила потребность успокоить свое чувствительное сердце,
добиться менее тягостных условий для своей несчастной армии. Он хотел
увидеться с прусским королем, сел в наемную коляску и на утреннем холодке
поехал по широкой дороге, обсаженной высокими тополями, особенно остро
чувствуя на этом первом этапе своего изгнания утрату былого величия. На
дороге он встретил Бисмарка в старой фуражке, в грубых смазных сапогах,
спешившего ему навстречу; единственной целью Бисмарка было отвлечь
императора, помешать ему увидеться с королем, пока капитуляция не будет
подписана. Король находился еще в Вандресе, в четырнадцати километрах от
Доншери! Куда деться? Под какой крышей ждать? Тюильрийский дворец исчез,
затерялся вдали, в грозовой туче. Седан, казалось, отступил на несколько
миль, словно отрезанный рекой крови. Во Франции больше не было ни
императорских дворцов, ни государственных зданий, ни даже уголка в доме
последнего, захудалого чиновника, где Наполеон III посмел бы отдохнуть. И он
пожелал остановиться в домишке ткача на краю дороги, в жалком
полутораэтажном домишке с угрюмыми оконцами и небольшим огородом, обнесенным
изгородью. Наверху в комнате стены были выбелены известкой, а пол выложен
плитками; стоял один лишь некрашеный деревянный стол и два соломенных стула.
Император прождал здесь немало часов, сначала в обществе Бисмарка, который
улыбался, слушая его речи о великодушии, потом один со своей безысходной
тоской, прижимаясь землисто-бледным лицом к оконным стеклам, все еще глядя
на французскую землю и на прекрасный Маас, протекавший по широким
плодородным полям.
На другой день и в последующие дни были другие мучительные остановки:
замок Бельвю — сияющий дом над рекой, где он провел ночь, где плакал после
своего свидания с королем Вильгельмом; полный горечи отъезд подальше от
Седана, подальше от гнева побежденных, изголодавшихся людей; понтонный мост,
который пруссаки навели в Иже; большой крюк на север от города; окольные
пути, проселочные дороги на Флуэн, Фленье, Илли, жалкое бегство в открытой
коляске; а там, на трагическом плоскогорье Илли, усеянном трупами, —
легендарная встреча: несчастный император не мог больше вынести тряскую
рысцу лошади; он обессилел от бешеного приступа боли и, может быть,
машинально курил свою вечную папиросу, а толпа изможденных, запыленных,
окровавленных пленников, которых гнали из Оленье в Седан, выстроилась по
краям дороги, чтобы пропустить коляску; одни молчали, другие подняли ропот;
мало-помалу, рассвирепев, они засвистали, загикали, сжали кулаки, оскорбляя,
проклиная Наполеона.