— Ну, будь умницей! Ведь ты должна чувствовать, что я не желаю тебе
зла!.. Если б я тебя не любил, я бы, конечно, не вернулся. Но раз я опять
здесь и все устраивается, мы с тобой еще встретимся, правда?
Она резко отшатнулась и, взглянув ему прямо в лицо, ответила:
— Никогда!
— Почему же никогда? Ведь ты моя жена, ведь это наш ребенок!
Она не сводила с него глаз и медленно произнесла:
— Слушайте! Лучше покончим сразу!.. Вы знали Оноре; я его любила, я
любила только его. А вы его убили!.. Никогда я больше не буду вашей!
Никогда!
Она подняла руку, она поклялась с такой ненавистью, что он на мгновение
оторопел, перестал говорить ей «ты» и только пробормотал:
— Да, я знаю, Оноре убит. Славный был парень. Но ведь многие убиты. На
то и война, ничего не поделаешь!.. И вот я так думаю: раз он убит, помех
больше нет; ведь позвольте вам напомнить, Сильвина, я вас не насиловал, вы
согласились сами…
Но он не договорил, заметив, что Сильвина в исступлении закрыла лицо
руками, словно готова была разорвать себя на части.
— Да, да, правда! Это-то и сводит меня с ума! Зачем я согласилась? Ведь
я вас совсем не любила!.. Я не могу припомнить… После отъезда Оно-ре мне
было так грустно, я была совсем больна… И, может быть, оттого, что вы
говорили о нем и как будто любили его… Боже мой! Сколько ночей я
проплакала, сколько слез я пролила, вспоминая об этом! Ужасно, когда
сделаешь что-нибудь, чего не хотела сделать, и не можешь потам объяснить
себе, как это вышло… А Оноре меня простил; он сказал, что если
свиньи-пруссаки его не убьют, он на мне все-таки женится, когда, после
войны, придет домой… И вы думаете, что я вернусь к вам? Так нет же! Хоть
приставьте мне нож к горлу, я повторю: «Нет, нет! Никогда!»
Голиаф нахмурился. Раньше он знал ее покорной, а теперь чувствовал: она
непоколебима, непреклонна. При всем своем добродушии он готов был овладеть
ею даже насильно, ведь теперь хозяин — он, и если он не навязывал ей грубо
свою волю, то только из врожденной осторожности, бессознательной хитрости,
предпочитая терпеливо ждать. Этот великан с огромными кулаками не любил
драться. Он придумал другой способ подчинить ее.
— Ладно! Раз вы не хотите иметь со мной дело, я заберу мальчугана.
— Как, мальчугана?
Забытый ими Шарло все стоял, уцепившись за юбку матери, и сдерживал
рыдания. Голиаф наконец встал и подошел к нему.
— Правда? Ты ведь мой мальчик, маленький пруссак?.. Пойдем со мной!
Но Сильвина, вся дрожа, уже схватила ребенка и прижала к груди.
— Он пруссак? Нет, нет! Он француз, он родился во Франции!
— Француз? Да поглядите на него, поглядите на меня! Ведь это мой
портрет! Разве он на вас похож?
Только теперь она разглядела этого крупного белокурого мужчину, его
курчавые волосы и бороду, широкую розовую рожу, большие голубые глаза,
блестящие, как фаянс.
Он был прав: у малыша такие же рыжеватые патлы, такие
же щеки, такие же светлые глаза. Да, это их, немецкая порода. Себя она
чувствовала совсем другой, глядя на пряди своих черных волос, которые в
беспорядке спадали на плечи.
— Я его родила, он мой! — яростно сказала она. — Да, он француз, и
никогда он не будет знать ни слова из вашей поганой немецкой тарабарщины;
да, он француз, и когда-нибудь он убьет вас всех, чтоб отомстить за тех,
кого убили вы!
Шарло обхватил ее шею, заплакал и закричал: — Мама! Мама! Боюсь! Унеси
меня!
Тогда Голиаф, по-видимому не желая скандала, попятился и, обращаясь к
ней снова на «ты», грубо объявил:
— Сильвина! Запомни хорошенько, что я тебе скажу!.. Я знаю все, что
здесь происходит. Вы принимаете вольных стрелков из леса Дьеле, вы снабжаете
хлебом Самбюка, этого бандита, который приходится братом вашему батраку. Я
знаю, что Проспер — африканский стрелок, дезертир, он принадлежит нам; я
знаю, что вы укрываете здесь раненого, тоже французского солдата; одного
моего слова довольно, чтоб отправить его в Германию, в крепость… А-а?
Видишь, у меня точные сведения!..
Она слушала молча, с ужасом, а Шарло, повиснув у нее на шее, запинаясь,
твердил:
— Мама! Мама! Унеси меня! Боюсь!
— Так вот! — продолжал Голиаф. — Я человек не злой и не люблю ссор, ты
сама это знаешь; но клянусь, я велю арестовать всех, и дядю Фушара и других,
если в понедельник ты не впустишь меня в свою комнату… И еще заберу малыша
и отошлю в Германию к моей матери, а уж она будет этим очень довольна; раз
ты хочешь порвать со мной, он принадлежит мне!.. Понимаешь? Мне стоит только
прийти и забрать его, когда никого не будет дома, ясно?.. Хозяин теперь я. Я
делаю, что хочу!.. Ну, как ты решаешь?
Она не отвечала, она только прижимала к себе ребенка, словно опасаясь,
что его отнимут сейчас же, и ее большие глаза сверкали от ненависти и ужаса.
— Ладно! — сказал Голиаф. — Даю тебе три дня сроку, подумай
хорошенько!.. Оставь открытым свое окно, то, которое выходит в сад… Если в
понедельник, в семь часов вечера, окно не будет открыто, я велю всех
арестовать и заберу малыша!.. До свидания, Сильвина!
Он спокойно вышел, а она стояла, словно прикованная к месту, и в ее
голове звенели роем такие тяжелые, такие страшные мысли, что она просто
ошалела от них. И целый день в ней таилась буря. Сначала Сильвина
бессознательно хотела унести Шарло и бежать куда глаза глядят; но что
делать, куда деваться, когда стемнеет, и как заработать на себя и на
ребенка? Не говоря уж о том, что пруссаки рыщут по дорогам, схватят ее и,
может быть, приведут назад. Потом она решила поговорить с Жаном,
предупредить Проспера и самого старика Фушара, но опять заколебалась, не
решилась: уверена ли она в их дружбе, — как знать, не пожертвуют ли они ею
ради общего спокойствия? Нет, нет! Не говорить никому, самой надо придумать
способ избежать опасность; она сама вызвала ее своим упорным отказом.